Экипаж машины боевой - Александр Кердан

Свет упал на лицо спящей девушки. Она заслонила глаза ладонью, но рука соскользнула вниз. Девушка показалась Кравцу красивой. Высокий лоб. Чуточку курносый нос, толстая коса на подушке.

Она приоткрыла глаза и снова закрыла. Просыпаться ей явно не хотелось. Но Кравец так пристально глядел на неё, что она проснулась окончательно. Посмотрела на часы, провела ладонью по волосам. Затем её взгляд скользнул вверх, по рукаву шинели Кравца, свесившемуся с полки. Задержавшись на мгновение на авиационной эмблеме, она перевела взгляд выше, и их глаза встретились.

2

Мальчик трёх лет всё утро не слезал с коленей Кравца.

– Дядя курсант, расскажи сказку, сказку хочу-у-у! – теребил он.

Отчего у мальчика возникла такая «любовь» к нему, Кравец не знал. Он не любил возиться с детьми. Верней, у него просто не было подобного опыта.

– Хочу сказку-у! – канючил мальчик.

– Ну, ладно, слушай. Про Курочку Рябу… – сдался Кравец.

– Не хочу про Рябу. Про Рябу я знаю! – вредничал пацан.

– А про кого хочешь?

– Про Кащея Бессмертного!

– Про Кащея я не знаю. Слушай про царя Салтана. Три девицы под окном пряли поздно вечерком…

– Не хочу-у про девицу-у! – расшалившийся мальчик больно ущипнул Кравца за щёку.

– Ай! – невольно вскрикнул Кравец.

– Вова, иди сейчас же ко мне, ты совсем дядю замучил! – позвала мать.

Вовка крепко ухватился за шею Кравца и замотал головой.

– Что с этим сорванцом делать, не знаю. Никого не слушается, – пожаловалась мать мальчика своей соседке – грузной женщине лет пятидесяти, раскладывающей на столике съестные припасы.

Эта женщина, её муж, седой и массивный, их дочь, та самая девушка, с которой он встретился взглядом ночью, – соседи Кравца по «кубрику».

Кравец несколько раз ловил на себе взгляды девушки, когда играл с Вовкой. При утреннем свете она оказалась не такой красавицей, как привиделось ночью. Но её взгляды почему-то волновали. И больше того, он поймал себя на мысли, что играет с Вовкой и терпеливо сносит его щипки и болтовню ради этих взглядов, которые становились всё пристальнее и продолжительнее.

– Вова, иди, будем кушать, – снова позвала мать.

Вовка неохотно сполз с коленей Кравца, сунув ему игрушечную машинку, мол, поиграй пока.

От запахов съестного голодный желудок Кравца сжался и затрепетал.

– Александр, пошли пить чай, – подал голос Шалов. На публике он снова разыгрывал давно забытую роль «демократа».

Кравец отправился в соседний «кубрик», где на столике стояло четыре кружки с чаем. Чай оказался крепким и с сахаром.

– Откуда такое изобилие? – уныло поинтересовался Кравец.

Ответил Мэсел:

– Товарищ сержант у проводницы выцыганил. Начкар у нас – во! – он поднял вверх большой палец.

Кравец поморщился: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», – и присел на краешек полки.

Чай обжёг внутренности и на какое-то время, обманув желудок, заставил забыть о голоде. Но вода, что ни говори, остаётся водой. Вскоре есть захотелось ещё сильнее. Правда, тут выручил Вовка. Он стал угощать Кравца печеньем, которое предварительно обмусолил. Отказаться от угощения у Кравца не хватило мужества.

После полудня Вовка наконец заснул. Кравец, освободившись от роли «усатого няня», ощущая на себе взгляды Танюши (так звали девушку родители), открыл записную книжку. Стихи, как он назвал их, «О мальчике Вове» родились тут же:

Мальчик Вова, проснувшись, стал и впрямь поспокойней, словно услышал эту поэтическую просьбу. Или попутчик уже надоел ему, утратил элемент новизны, как говорят психологи.

Кравец забрался на вторую полку и стал искоса наблюдать за Таней. Она – за ним.

Ах, эти юные, перекрестные наблюдения, когда взгляды сталкиваются и расходятся только затем, чтобы встретиться вновь! Сколько всего в этих взглядах намешано? И любопытство, и интерес, и желание любви, и обещание счастья, и страх обмануться.

«Хотя бы один день полного счастья оправдывает всю горечь бытия», – вычитал Кравец в книге Ричарда Олдингтона «Смерть героя», популярной в курсантской среде. И хотя дальше писатель предостерегал, что в любви краткие счастливые передышки всегда будут снова и снова заменяться страданием, он запомнил только первую часть фразы. О том, что счастье, несомненно, влечёт за собой месть судьбы, в восемнадцать лет думать не хотелось.

Этот день в поезде, когда он и девушка Таня обменивались взглядами, был на самом деле счастливым, невзирая на муки голода. Потому что счастье (этот вывод принадлежал уже самому Кравцу) – это предвкушение счастья, ожидание его.

«Что-то должно произойти, обязательно должно произойти, – думал Кравец. – Я ей понравился. Конечно, понравился. А она мне? Трудно сказать. Но…» Всё его существо требовало любви, жаждало её и находило приметы желанного чувства во всём: даже в необычности их пока ещё не состоявшегося, но вполне возможного знакомства. Это чувство было таким сильным, что он решил отбросить обычную по отношению к девушкам робость и действовать решительно.

Таня, словно угадав его намерения, вечером сказала отцу:

– Давай поменяемся. Я хочу лечь на верхнюю полку…

Она забралась на полку, включила ночник. Взяла в руки книгу и раскрыла её. Кравцу показалось, что на самом деле она машинально перелистывала страницы, думая вовсе не о прочитанном. Может быть, о нём?

Теперь они лежали на противоположных полках и могли обмениваться взглядами, не боясь, что это заметят посторонние. Когда родители Тани и соседка с мальчиком уснули, он открыл записную книжку на чистой странице и написал:

Дальше ничего путного в голову не пришло, и он закончил строфу невыразительно и даже глупо:

Кравец с минуту подумал, сомневаясь: стоит ли посылать такую записку? Желание завязать знакомство пересилило стыд за неудачные строки. Он вырвал листок из книжки и, сложив вдвое, протянул через проход. Девушка широко распахнула глаза (он ещё днем заметил, что они у неё зеленовато-карие), жестом спросила: «это – мне?» Кравец закивал: «да, да». Она взяла записку, раскрыла, прочитала, совсем по-девчоночьи шевеля губами и наморщив нос. Жестом попросила авторучку. Когда он передавал её, их руки впервые соприкоснулись, и она не отдёрнула свою.