Комендантский патруль - Артур Черный

За нашими спинами перед очередной группой распаляется Безобразный:

— Да если бы у меня был автомат, я бы сутками стоял на посту! Да ни один боевик бы в город не проскочил! Только мертвым!

Кто-то предлагает исправить ошибку и обратиться к старшине за оружием. Но он изначально не прав в своем невежестве. И Рамзес прямо напоминает об этом:

— Я — начальник. Мне не положено.

Жаркая пыль дорог ждет нас в свои объятия.

Мне выпадает Минутка — голая площадь с ломаными горбами мятых многоэтажек. Громадные руины, оскалившиеся кривыми клыками пасти, таращат в небо пустые глазницы окон. Не передаваемая никаким пером, ни на какой бумаге уродливость Минутки!

Бесконечный поток машин. Летящие из-под десятков колес облака пыли забивают глаза, из них вытекают мутные грязные слезы. Пот катится по лицам, наплывает на растрескавшиеся от жары губы.

Я останавливаю каждую третью-четвертую машину. Подхожу к ней, заглядываю в багажник, просматриваю документы. Один из водителей, парень моего возраста, настойчиво и нагло пытается продать мне кизлярский кованый нож. Просит он за него, неказистый и потертый, непростительно много.

На всякий случай я направляю его к сотруднику чеченского ОСБ, что, толстый и бородатый, разбирается на обочине с задержанным «КамАЗом». Тот попросту вытаскивает из рук продавца нож и выворачивает наизнанку машину последнего.

День разгорается. Болят ноги и ноет под тяжестью автомата плечо. Проклятая вездесущая железка, без которой никуда!

По кругу площади, обмякшие и распахнутые, подперев руками головы, глядя вниз, сидят русские и чеченцы нашего отдела. Кроме гаишников, что варятся в середине Минутки, никто уже не останавливает машины.

Мы сидим на пустых пластиковых бутылках из-под минералки. Все бревна, скамейки и пни, которые могли быть здесь, сгорели много лет назад в железной утробе буржуек и отпылали в синем огне костров, что грели здесь наших товарищей холодными южными ночами. На уродливых обрубках деревьев нет места повеситься — все до последней ветви срезаны осколками и спилены пилами.

Каждый новый час отсчитывается по минутам, что приближают окончание этого невыносимого дня.

Отдел. Хмельной вечерний закат сгущается над нашим притихшим строем. Тайд ходит шаркающей походкой перед уставшими людьми и, заложив руки за спину, негромко рассказывает о каких-то грядущих трудностях, что вот-вот свалятся на наши головы. Никто не слушает старого полковника. Мы валимся с ног и хотим только одного — упасть на землю и уснуть.

Я заволакиваю в кубрик разгрузку, прислоняю к ней автомат и смыкаю глаза. Тут же меня поднимают: сутки дежурства на 26-м блокпосту. Личное указание Рэгса.

Отстояв ночь на блоке, я большую часть дня провожу на ПВД ОМОНа, где купаюсь под душем и набиваю вечно пустой от такой жизни живот. Оба отряда омоновцев играют между собой в баскетбол на ящик пива.

После часовой борьбы проигравшие курганцы вытаскивают из своего штаба шесть полуторалитровок веселящей жидкости. Распаренные, не отошедшие от игры, красноярцы жадно проглатывают наполненные коралловым светом кружки. Часовой свешивается с наблюдательной вышки и, небрежно ковыряя под ногами автоматом, окриком предупреждает товарищей о вреде спиртного. Те поднимают на пост большую полную пива кружку.

Я ухожу на блокпост.

Невыносимый зной терзает бетонные глыбы блока. От жары одолевает лень. Двое омоновцев приходят на блок. Они останавливают маршрутку и, прося привезти несколько литров пива, суют водителю деньги. В ожидании последнего мы заходим внутрь поста. Здоровый, бритый наголо боец отряда неторопливо рассуждает:

— Говорила мне жена: «Ну, что ты в эту Чечню поедешь? Тут у тебя диван, телевизор, кактусы твои любимые на окнах, холодильник с пивом… Летом пляж… Ну, чего еще надо-то?..» А я ей: «Да ну это все! Там интересней!» А сейчас смотрю на тебя, — он кивает в мою сторону, — да на этот блокпост, и… домой хочется. Кровати у тебя тут ржавые, матрасы отсыревшие, вонючие, тараканы ползают, богомолы на стенах висят, крысы по углам шныряют…

Он чему-то мгновенно радуется и тыкает меня локтем:

— Эх, ты! Как ты живешь-то здесь?

Я улыбаюсь:

— А я здесь не живу. Я все больше у вас в отряде… болтаюсь.

К вечеру подъезжают девавшиеся куда-то с блока чеченцы, наши пэпээсники. Они спрашивают, не приезжала ли проверка. Мне, просидевшему в ОМОНе почти весь день, и самому это неведомо. Встретив ночную смену, уже в темноте, мы возвращаемся в отдел.

Утром начинается нахваленный вчера Тайдом строевой смотр. Около часа мы прыгаем на раскаленном асфальте, прижимаемся к короткой тени разбросанных у края плаца машин, втихаря курим и откровенно не понимаем, для чего нас собрали на такой жаре.

Едкий пот выступает темными пятнами соли на затекших спинах. Проверяющие указывают на недостатки и задают свои обычные глупые вопросы:

— А почему вы, товарищ сержант, не по уставу одеты? Почему форма не как у всех? У всех х/б синего цвета, а у вас серого.

Пэпээсник чеченец жмет плечами:

— Такую выдали.

— А что это вы без орденов на строевом смотре стоите?

— Не заслужил еще…

— А для чего тогда дырочки на кителе проковыряли?

Кто-то товарищей допрашиваемого вносит ясность:

— А это ему жена! На будущее…

Вмешивается еще один:

— Ага, под пули! А орден посмертно.

После смотра Тайд ставит задачу Безобразному: покончить с разборкой домов на всей территории района. Сколотив отряд из участковых и ППС, последний нехотя ведет колонну машин на Окружную.

Сплошные руины, стыдливо прячась друг за другом, толпятся здесь вдоль дороги. Около двадцати разнесенных в хлам трехэтажек небрежно свалены в груду колотого кирпича. Донельзя обнаженные белые фундаменты оснований выглядывают из раскопанных по кругу ям. Уже и до фундаментов добрались, сволочи!

Для нас, русских, разбор на кирпичи домов, — дело вообще неслыханное в своей дерзости. Дома в России о таком и предположить невозможно. А здесь уехал человек по своим делам на выходные за город, возвращается, а вместо дома — растерзанный остов. И потом еще устанешь выяснять, был ли этот дом на балансе в местном ЖЭУ или не был, по праву его разнесли по кирпичикам или нет.

Мы никого не задерживаем, так как разбирать здесь уже просто нечего, а потому ни одна живая душа не машет кирками и ломами. Давно отмахалась.

Я сплю до самого вечера, и после развода выхожу за ворота повздыхать с местными участковыми о несчастной нашей судьбе. Заодно найти того, кто добросит меня до 26-й блокпоста, куда Рэгсом я отправлен в ночь на усиление.