Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

— Чего? Я ужасно выгляжу по утрам. Все дело в этом?

— Нет. Как раз наоборот.

Она вспыхнула.

— Замолчи.

Но щеки у нее так и остались красными. Как-то вечером за ужином он сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к ней:

— Интересно, что же такое случилось с Томасом Стоуном?

Хема резко отодвинулась вместе со стулом и встала:

— Прошу тебя, никогда больше не упоминай имени этого человека в моем доме.

В глазах у нее стояли слезы. И страх. Гхош подошел к ней. Он мог вынести ее гнев, но видеть ее терзания было для него невыносимо. Он взял ее за руки, привлек к себе, она поупиралась и сдалась, а он бормотал:

— Все хорошо. Я не хотел тебя расстроить. Все хорошо.

Я бы все отдал, лишь бы обнять тебя вот так.

— Что, если он нагрянет и заявит свои права? Ты слышал, что сказал астролог? — Она вся дрожала. — Ты думал об этом?

— Он не нагрянет, — проговорил Гхош, но в его голосе ей послышалась неуверенность.

Она направилась в спальню:

— Через мой труп, слышишь? Пусть только попробует! Через мой труп!

Одной очень холодной ночью (близнецам исполнилось девять месяцев), когда мамиты уже спали в своих постелях, а матушка-распорядительница собиралась отойти ко сну, все изменилось. Причин, по которым Гхошу и дальше полагалось спать на диванчике, уже не существовало, но ни он, ни Хема и не думали заикаться о том, что ему пора съезжать.

Гхош явился около полуночи. Хема сидела за обеденным столом. Он подошел к ней поближе, заглянул в лицо — пусть увидит, что глаза у него ясные и что спиртным не пахнет. Так он ее дразнил, если возвращался поздно. Она отпихнула его.

Он зашел в спальню, полюбовался на близнецов и произнес:

— Ладаном пахнет.

Гхош вечно брюзжал, что малышам ни к чему дышать дымом.

— Это галлюцинация. Может быть, боги пытаются к тебе пробиться.

И она принялась накрывать на стол и притворилась, что всецело поглощена этим занятием.

— Розина приготовила для тебя макароны, — она сняла крышку с кастрюльки, — а Алмаз — куриное карри. Закармливают тебя наперебой. Бог знает почему.

Гхош заткнул за воротничок салфетку.

— Ты называешь меня безбожником? Почитай свои Веды или Гиту. Помнишь, к мудрецу Рамакришне пришел человек и пожаловался: «Учитель, я не знаю, как полюбить Бога». А мудрец спросил, любит ли он кого-нибудь. «Да, я люблю моего маленького сынишку». А Рамакришна изрек: «Вот твоя любовь и служба Господу. В твоей любви и службе ребенку».

— Так где же вы шляетесь в такой час, благочестивый вы наш?

— Проводил кесарево сечение. Пятнадцать минут — и готово.

После рождения близнецов Хема сделала три кесаревых сечения: одно, чтобы продемонстрировать Гхошу, одно в качестве его ассистентки и еще одно в качестве наблюдательницы. Теперь ни одной женщине не дадут в Миссии от ворот поворот из-за кесарева, ни одна не умрет.

— У ребенка пуповина обмоталась вокруг шеи, но все обошлось. Мамаша уже просит вареное яйцо.

Хема с наслаждением наблюдала, как Гхош ест. Он был жаден до всего на свете, вокруг него крутился целый ураган идей и проектов, они уже стопками громоздились вокруг диванчика.

Она отвлеклась и пропустила мимо ушей его слова.

— Я сказал, я бы сейчас проходил интернатуру в госпитале округа Кук, если бы уехал. Ведь знаешь, я уже был готов покинуть Эфиопию.

— Почему? Из-за исчезновения Стоуна?

— Нет, женщина. До того. До рождения малышей и смерти сестры Мэри. Понимаешь, я был уверен, что ты вернешься из Индии замужней женщиной.

Для Хемы это прозвучало неким напоминанием о давно прошедших временах невинности, до того неожиданным и абсурдным, что она расхохоталась, а замешательство Гхоша рассмешило ее еще больше. Булавка, которой был сколот верх ее блузы, расстегнулась и упала на тарелку. Хема согнулась пополам и вскочила со стула, прикрываясь руками.

Со дня ее возвращения из Индии и несчастья с сестрой Мэри посмеяться удавалось нечасто. Отдышавшись, она промолвила:

— Вот что мне в тебе нравится, Гхош. Я и забыла. Ты смешишь меня как никто на свете.

Гхош перестал жевать и отодвинул тарелку. Вид у него был донельзя расстроенный, она никак не могла понять почему. Он медленно и тщательно вытер губы салфеткой.

— Что тебя так рассмешило? Мое давнее желание жениться на тебе? — Голос его дрожал.

Хема отвела глаза. Она никогда не рассказывала ему, что творилось у нее на душе во время мнимой авиакатастрофы и что последняя ее мысль была тогда о нем. Улыбка искривила ей губы и пропала. Взгляд уперся в зловещую маску над дверью спальни.

Гхош уронил голову на руки. Бодрость сменилась отчаянием, Хема нажала на болевую точку. Получается, достаточно ей засмеяться, как все летит к чертям. Опять повторяется история, приключившаяся в день похорон сестры Мэри, невозможно понять, как она к нему относится на самом деле.

— Пора мне перебираться обратно к себе, — пробормотал Гхош.

— Нет! — выкрикнула Хема с такой энергией, что они оба испугались.

Она пододвинула свой стул поближе, взяла его за руки, посмотрела внимательно на странный профиль своего однокурсника, своего многолетнего друга, такого некрасивого и такого прекрасного, чья судьба так замысловато переплелась с ее жизнью. Кажется, он всерьез задумал съехать. На нее и не посмотрит.

Она поцеловала ему руку (он не давал), придвинулась еще ближе, прижала его голову к груди. Никогда еще ее грудь (проклятая булавка!) не была так обнажена перед мужчиной. Вот так же они жались друг к дружке в ту ночь, когда у Шивы остановилось дыхание.

Немного погодя их лица сблизились, и прежде, чем она успела подумать, что делает и как до этого дошло, она целовала его, обретая наслаждение в прикосновении его губ. Ей стало ужасно стыдно, до чего эгоистично она себя с ним вела все эти годы, как помыкала им. Право же, она не нарочно. И тем не менее только сейчас она поняла, как была к нему несправедлива.

Теперь настала ее очередь вздыхать. Она провела его во вторую спальню, используемую как кладовая и как помещение для утюжки вещей. Давно надо было отдать эту комнату ему, а не укладывать на диванчик. Они разделись в темноте, смахнули с кровати гору пеленок, полотенец, сари и прочего барахла и снова обнялись.

— Хема, а вдруг ты забеременеешь? — спросил он шепотом.

— Ты не понимаешь, — ответила она. — Мне тридцать. Наверное, уже слишком поздно.

К его стыду, сейчас, когда его руки мяли великолепные полушария, о которых он столько грезил, когда она была вся его — от мясистого подбородка до ямочек над ягодицами, — его жезл отнюдь не приобрел упругости бамбука. Хема все поняла и промолчала, что только усугубило горестное положение. Гхош не знал, что Хема ругает себя за излишнюю нетерпеливость, за то, что не так его поняла. Вдали закашлялась гиена, словно насмехаясь и над мужчиной, и над женщиной.