Льды Ктулху - Александр Лидин

Василий выстрелил не целясь, от пояса. Он видел, как пуля вошла в плечо твари. Но в этот раз эффект был просто невероятным. Волколак изогнулся, взвыл, а потом, вытянув лапу, дернулся было к Василию. Выражение злобного торжества на его морде сменилось маской невыносимой боли. Скрежеща зубами, он зашептал:

— За что, сынок..? За что ты убил меня?

— За мать, — отрезал Василий, вновь нажав на курок. — За тех невинных крестьян, которых ты убил, именем мировой революции… — он говорил и говорил что-то еще, то и дело нажимая на курок, и «заговоренные пули» одна за другой впивались в тело уже мертвого чудовища, корчащегося на полу.

Когда же Василий понял, что барабан револьвера пуст, он осторожно, стараясь не упасть, — ноги у него по-прежнему были ватными — присел на скамью у двери. Поставив лампу на пол, стал дрожащими руками перезаряжать барабан. Вытряхнул гильзы на пол и стал одну за другой вгонять в пустые гнезда «заговоренные» патроны. Действовал он на ощупь, автоматически, — сказывалась выучка Григория Арсеньевича. Взгляд же его оставался неотрывно прикован к мертвой твари. Ему казалось, вот-вот — и та вновь зашевелится, поднимется с пола, двинется на него. Но ничего этого не случилось. Перезарядив второй револьвер обычными пулями, Василий с трудом разогнулся и заставил себя подойти…

Да, это был его отец. Сейчас, после смерти, к нему вернулся человеческий облик, только вот руки до сих пор оставались лапами чудовища с огромными когтями, которые в предсмертной судороге впились в деревянный пол…

Неожиданно за спиной скрипнула дверь. Василий мгновенно развернулся, вскинув оба револьвера.

— Эй, успокойся! Не стреляй! Это я! — это был Григорий Арсеньевич. — Ну как ты тут? Я смотрю, справился… Да что с тобой, Василек?

— Это мой отец, — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, пробормотал Василий.

— Я так и думал, что он с ними, — тяжело вздохнув, отозвался комиссар. — Что ж, охота закончена. Пойдем, нам надо поговорить, — и, подняв лампу, жестом позвал Василия.

Тот хотел сказать: «Да!», но не смог — слезы ручьем катились у него из глаз.

Следом за Григорием Арсеньевичем он вышел в сени, а потом на крыльцо. Они, не сговариваясь, сели рядом на ступенях. Комиссар закурил, а потом, видя, что Василий никак не придет в себя, достал плоскую фляжку и, свинтив крышку, протянул ему.

— Хлебни, легче будет.

Спирт обжег горло, и Василий закашлялся. Потом растер слезы по лицу рукавом.

— Ну как? — улыбнулся Григорий Арсеньевич. — Полегчало? Давай-ка, приходи в себя… Мне нужно многое тебе рассказать, а времени у нас очень мало. На рассвете подойдут ваши, а к тому времени мне нужно быть подальше отсюда… — тут он сделал паузу, словно собираясь с мыслями, пытаясь решить, с чего начать.

* * *

За те пару предрассветных часов Василий узнал многое. Начал Григорий Арсеньевич с мистической составляющей мира, с того непознанного, что с лихой удалью отрицала новая власть. Василий хотел было возразить, спорить, но вспомнив о той твари, в которую превратился его отец, вовремя прикусил язык. Да и что тут говорить, выходило так, что Маркс с его материализмом неправ, а прав Григорий Арсеньевич. И пули «заговоренные» тварей убивали, и круг колдовской-охранный скорее всего действовал…

— Ну, а банда?.. — неуверенно спросил Василий, когда Григорий Арсеньевич сделал паузу в своем пространном монологе о нечисти на земле православной. — А батька Григорий? Выходит, это не они людей гробили?

— Не они, — согласился Григорий Арсеньевич, снова затянувшись сигарильей.

— Почему же тогда перебежчик вас высокоблагородием назвал?

— Потому что я и есть «высокоблагородие», — вздохнув, ответил Григорий Арсеньевич. — Я и есть тот самый пресловутый батька Григорий, за которым вы год гонялись. Только если в суть вопроса посмотреть, не за мной вы гонялись, а за хвостом собственным.

В первый момент Василий хотел было вскочить, что-то сделать. Только что: направить на батьку Григория револьвер и попробовать взять его в плен? Не получится. Застрелить? Василий отлично сознавал, что не сможет нажать на курок. Так они остался сидеть на ступеньках рядом с батькой.

— Настоящее имя мое — Фредерикс Григорий Арсеньевич, — продолжал батька. — Барон по происхождению, то есть твой классовый враг… Хотя, если честно, мне что белые, что красные. Если народ сам хочет уничтожить свою страну, почему я должен ему мешать? Да и на все есть воля Божья. Если там, наверху, решили предать эту страну анафеме и обречь на смерть и голод, то я, при всем своем желании, не смогу этого предотвратить. Вот разобраться с конкретным Злом и истинном его проявлении — это пожалуйста, только разве всюду поспеешь. И что мне оставалось делать, когда ваши бойцы подцепили где-то эту заразу… Мне, кстати, еще надо источник этого… найти. Ведь просто так человек волколаком не станет. Кто-то его «заразить» должен, погрызть, но не насмерть… Нет, я, конечно, мог явиться к вашему командиру и сказать: «Извините, у вас разведотряд сплошь из оборотней. Вы не разрешили бы, чтобы я их так аккуратненько пострелял, а заодно и тех, кто в лесах бродит, как твой отец, наводит тварей на деревни». Мне бы твой командир в лучшем случае не поверил, а в худшем к стенке поставил. Вот и пришлось собрать нескольких мужичков из местных, что поумнее будут, назваться бандой и ждать, когда случай подходящий выпадет тварей перебить… Так что, считай, теперь все кончено, банды батьки Григория больше нет, а уж с трупами ваших оборотней сами разбирайтесь, — и замолчал.

Василий тоже молчал. Ему казалось, что батька Григорий сказал то ли слишком много, то ли слишком мало. В голове у него вертелось множество вопросов, но только один он смог облечь в слова:

— Значит, это не вы… — он не договорил, не зная, как продолжить.

— Не мы убивали крестьян, вырывая сердца… Да, мужики немного повоевали с вашими, но лишь сводя счеты. Это, как говорится, смерть на смерть. Белый террор против красного. Лично я этого не одобряю, но и противиться воле народа не стану. Если ты во имя вашей безумной революции народа настрелял, да разных бесчинств понатворил, то изволь к стеночке встать и не рыпаться. У мужиков в этом случае все четко: глаз за глаз.

Григорий Арсеньевич замолчал. Василию опять захотелось спорить, доказывать, что красный террор необходим как метод классовой борьбы и прочее, только в какое-то мгновение все это — белые, красные и мировая революция впридачу — показалось ему глупой детской игрой. Вон там, у него за спиной, в доме лежали мертвые чудовища, создания, которые и существовать-то не должны были, и все остальное не важно, важно лишь то, что эти твари мертвы.

— А почему тот, что в сенях полностью в волка превратился, а у отца только лапы волчьи были?

— Сложно сказать. Это превращение на разных людей по-разному действует. Если ты морально слаб, то разъедает тебя эта зараза полностью, от и до… И никуда ты от нее не денешься, а если силен — то частично. Так ты днем человек, а ночью, в полнолунье — зверь, не знающий пощады к роду людскому. А порой застреваешь где-то на полпути и вынужден от людей скрываться, потому что хоть и ночью ты до конца в волка не превращаешься, днем ты уже не человек.