Лев пробуждается - Роберт Лоу

Оставшийся на дороге Хэл был того же мнения.

— Что ж, — мрачно проронил он, — тут мы убежища не найдем, это уж ясно. Перейдем через мост в город и вежливо уведомим здешнего английского командира о шотландских налетчиках на дороге.

Кивнув, Сим постоял еще немного, глядя на караван повозок, лошадей и напуганных людей, тянущийся мимо таверны дальше по дороге вслед за Хэлом и развернутой хоругвью храмовников — Босеаном, высоко вздетым Лисовином Уотти, сжавшим древко в одном массивном кулаке.

Несмотря на этот затейливый флаг, Сим не сомневался, что они все глубже суют головы в петлю по мере мыканья дальше на север. Он гадал лишь, насколько тяжкой окажется их планида.

Эдинбург

Праздник Святого Эгидия, август 1297 года

Спертый воздух храма Святого Эгидия дышал жаром от горящих свечей и пыла верующих. Горячее дыхание незримо возносилось в воздух, столь напоенный ладаном, что даже благовест колокола и песнопения казались приглушенными, словно доносящимися из-под воды. Причитающее, отчаявшееся население Эдинбурга так набилось в храм на мессу в честь своего покровителя, что огонь трепетал в одном ударе сердца от угасания — от их придыхательных молитв о заступничестве, о помощи, о надежде. Явились даже некоторые англичане из гарнизона, хотя в замке и имелась собственная часовня.

Человек в плаще проскользнул в храм с рыночной площади, протискиваясь между телами и время от времени работая локтями. В нефе с высоченным сводчатым потолком, тонущим во тьме, задыхающиеся лампады бросали громадные тени на камни, не видевшие солнечного света со времени постройки, и неосвещенные места казались черными, как никогда.

В их тени люди раболепствовали перед Богом и заключали во тьме сделки, остролицые, как лисы, а другие, распаленные, как просоленные волки, выискивали потаскух, готовых раздвинуть тощие ляжки за мелкую монету, рискуя собственными душами, в отчаянии и безмолвии потея в темнейших закоулках.

— О, Господи, — разносился зычный, уверенный голос, раскатывающийся угасающими отголосками, — заклинаем Тебя явить нам милосердие Твое через предстательство Твоего благословенного исповедника Святого Эгидия.

При каждом движении священников в торжественных облачениях фимиам вырывался серо-голубыми клубами из посеребренных кадил, облезающих от жары струпьями. Человек в плаще углядел впереди Биссета.

— Да будет то, чего мы не можем удостоиться чрез наши добродетели, будет даровано нам через его заступничество. Через Христа, Господа нашего. Аминь. Святой Эгидий, молись за нас. Хвала Христу!

— Во веки веков!

Жужжание голосов, будто пчелиный рой, округло прокатилось по камням. Человек в плаще увидел, как Биссет перекрестился и начал протискиваться сквозь толпу, — значит, дождаться дароносницы и благословений не суждено. Неважно… человек в плаще двинулся за ним, потому что потратил уйму сил, чтобы подобраться к нему настолько близко, и не хотел потерять его теперь. Ему только-то и требовалось узнать у толстячка, что ему известно и кому он это поведал.

Бартоломью был отнюдь не дурак и знал, что за ним следят, знал уже какое-то время. Это ощущение сидело, как зудящее местечко чуть ниже затылка, которое не почешешь. Наверное, печально подумал писец, с того самого времени, когда он покинул Хэла Сьентклера и остальных в Линлитгоу долгие дни назад. «Берегите себя, господин Биссет», — сказал Хэл напоследок, и Биссет отметил про себя это предостережение, хоть и отмахнулся от него; в конце концов, кто такой Бартоломью Биссет в великом замысле мироздания?

Он намеревался отправиться в дом сестры в Эдинбурге, а оттуда в Берик, где, как слыхал, устроил свою резиденцию юстициар. Биссет не сомневался, что Ормсби, расправив перышки, потрепанные в Скуне, примет человека его дарований с распростертыми объятьями. Заодно он был уверен, что кто-то уже расчел это, а после принял к сведению, что Бартоломью Биссет может поведать Ормсби, хоть и трудновато поверить, чтобы сэр Хэл Хердманстонский был причастен к этому, — иначе к чему бы вообще отпустил его в первую голову?

И все же вот он, пробивается сквозь толпу верующих в храме Святого Эгидия, будто удирающая лисица в лесу, потому-то и свернул на Эдинбургскую Высокую улицу и направился к собору в уповании затеряться в сгущающихся толпах. Он не знал, кто его преследует, но одна лишь мысль, что кому-то вообще это надо, наполняла его ужасом и тошнотворным пониманием, что он стал частью неких козней, где заявление о полнейшем неведении не может послужить оберегом.

Биссет протиснулся мимо парочки, спорившей о том, кто из них лжет больше, потом увидел просвет в давке, устремился к нему, внезапно вильнул в сторону и свернул обратно, вознося молитву святому. Покровитель лесов, прокаженных, нищих, калек и постигнутых внезапным бедствием, душевнобольных, страдающих падучей, ночными страхами и желающих совершить добрую исповедь — уж непременно, пронеслось в голове у Биссета, в этих широких полномочиях Святого Эгидия есть оговорка, покрывающая бегство от преследователя…

Человек в плаще выбранился. Только что жирный говнюк был у него на глазах — и тут же испарился. Принялся лихорадочно озирать толпу, решил, что заметил преследуемого, и двинулся к нему.

Бартоломью Биссет направлялся вверх по Высокой улице к замку, оступаясь на булыжной мостовой. Он уже запыхался и взмок, усердно взбираясь в гору. На улице царило оживление; англичане ввели комендантский час, но отменили его на эту особую ночь, в праздник Святого Эгидия, и этим поспешил воспользоваться, казалось, весь Эдинбург.

В полутьме, подсвеченной рдяно мерцающим светом факелов, люди суетились и смеялись; нищий ухватился за случай полапать обнаженные грязные груди шлюхи, склабясь в ответ на ее проклятья.

Биссет, двигавшийся стремительно, пригнув голову и пыхтя, как бык при случке — Раны Христовы, ну и нагрузился же он говядиной в последнее время, — вдруг полуобернулся и приостановился в полной уверенности, что заметил промелькнувший силуэт, непоколебимый и неотступный, как катящийся валун; чуть не споткнувшись о рычащего пса, рвущего раздутый кошачий труп, тот пнул его, давая выход бешеному испугу.

Это вкупе с откровенной цепкостью преследователя повергло Биссета в панику, и он вильнул в сторону, в таверну Лаклана, в духоту и гомон хохота и перебранок. Деликатно протиснулся в толпу, где кучка гуртовщиков, только-только прибывших с севера, начала распевать песни фальшиво и не в лад. От этих здоровяков пахло по́том, землей и мокрыми коровами.

Человек в плаще заскочил следом, быстро заморгав от перехода из темноты на свет; чад канделябров и смрад заведения саданули по ноздрям и глазам — в равных долях пот, эль, ветры и блевотина. Толстячка он не видел, но не сомневался, что тот зашел сюда, а еще не сомневался, что теперь толстяк знает о преследовании, что усугубляет ситуацию.

Биссет увидел его — тень в по-прежнему накинутом капюшоне — не далее добрых двух вытянутых рук. Заныв, он толкнул ближайшего гуртовщика, качнувшегося вперед, прямо на приказчика суконщика, пролившего эль на свою роскошную темно-синюю рубаху, не удержавшегося на ногах и врезавшегося в полупьяного наемного резчика, а тот сердито ткнул кулаком мимо цели и попал другому гуртовщику по плечу.