Истопник - Александр Иванович Куприянов

почему-то знал, что скоро он погибнет.

Останется здесь, на краю каменной осыпи, навсегда.

Его замерзшее тело найдут через месяц, когда снег в тайге весь сойдет.

Чалдон шапку не ломит. Даже перед смертью!

На улице ведь нет сильного мороза. В буран приходит оттепель.

Значит, руки просто зазябли. Нужно вернуть пальцам кровообращение.

Костя принялся колотить руками себя по бедрам.

Собака проснулась и внимательно наблюдала за действиями хозяина.

Вот уже и закололо иголочками в подушечках пальцев.

Из брезентового кармана-кобуры, где висел парабеллум, он достал связку серных спичек, перетянутых резинкой. Приготовленный костерок из бересты, пучка сухой травы и зеленых еловых веточек не разворошило ветром и не замело снегом. Костер стоял шалашиком, готовый принять огонь. Краями ладоней Костя придерживал связку и зубами вытянул одну спичку. Попытался взять ее в пальцы.

Спичка упала на колени, потом скатилась в снег.

Костя отвалился на спину и закрыл глаза. Слезы покатились сами. Он понял, что развести костер ему не удастся. Еще несколько попыток, и он потеряет все спички. По времени уже должна была наступить ночь, но буран не стихал. И вокруг стояла белая мгла.

Бураны на зоне любили зэки.

И три дня могло завывать, и неделю.

До ветру ходили по веревке.

Работы отменялись, и зэки валялись по нарам. Хоть и продувало бараки, и снегу наметало по коридорам, да и каждый лежачий день потом приходилось отрабатывать, а все равно вольница. Зэки ждали буранов, как праздников. Как манну небесную. И была еще у них у всех одна тайная мысль. Во время буранов снег ложился мелко и плотно. Как строительный материал. Похожий на известь или на мел. Наметало по самые вышки. Не один раз уходили по такому снегу, поверх колючки, зэки в тайгу. Далеко ли?

«Теперь мне остается сделать одно важное дельце, – думал Костя, – мне нужно достать парабеллум и убить Кучума. Потом распороть ему живот, погрузить руки во внутренности и отогреть пальцы. Тогда я смогу разжечь костер». Кто-то из таежников рассказывал ему о таком приеме. Согреть руки во внутренностях собаки. Вот и пригодился пистолет, который он, сам не зная зачем, брал с собой всякий раз. Когда шел топить тоннель.

Костя полез в карман под мышкой.

Кучум поднял уши и настороженно посмотрел на человека.

Он по-прежнему лежал рядом.

«Сможешь убить собаку?»

«Людей же убивал… А тут собака!»

Тут же поправил себя: убивал врагов.

Человек легко договаривается с собственной совестью.

И все же он медлил.

Лайка была ему другом.

С Кучумом он беседовал у костра. Или возле печурки, в избушке. Ему казалось, что Кучум все понимает. Собака досталась в наследство.

Она была памятью.

Когда отец умер, Кучум жил у дальнего родственника Ярковых, охотника, на Ургале. А потом Костя забрал лайку с собой. И часто брал в поездки по лагерям. Он видел, как Кучум, казалось ему – с брезгливостью, наблюдает за сторожевыми псами. Он не понимал, чем они здесь, за рядами колючей проволоки, занимаются. Овчарки, учуяв Кучума, заходились лаем.

Лайка же в ответ лишь посматривала на них. Только верхняя губа ее, подрагивая, чуть-чуть приподнималась над клыками.

Костя достаточно легко вынул парабеллум и передернул затвор.

Кучум пружинисто вскочил на лапах и зарычал. «Ах ты, гадина какая, – прошептал Костя, – он еще и рычит!»

Руки дрожали.

Костя опустил пистолет.

Не сможет он убить Кучума.

Здесь мы должны на некоторое время оставить в заснеженном шалаше Костю Яркова. Замерзающего, но нашедшего в себе силы для того, чтобы не предстать перед нами окончательным подлецом. Вохряком без стыда и без памяти, родным братишкой Летёхи и названным сынком Френкеля.

Редкое качество: у последней черты, перед бездной, остаться человеком. Какое-то перерождение в главном герое все-таки наметилось.

Людей убивал, а собаку не смог.

Оставляем мы Костю еще и потому, что надо, наконец, рассказать о знаменитом побеге. Снег-то ведь все валит и валит! Он все выше и выше наметает сугробы, все плотнее ложится поверх колючей проволоки.

Самое время уходить…

Рассказать о том побеге, который уже не раз упоминался и в котором автор должен остаться один на один со своими героями.

А кто допишет роман? Если автор там, в побеге, упадет, сраженный автоматной очередью, лицом в снег?

Ну, даст бог, как-то все, может быть, еще обойдется.

А потом, ведь бывает и вторая жизнь.

Можно переселиться в бурундука и прыгать по порталам Дуссе-Алиньского тоннеля.

Побег

Второй Ургальский сюжет из дневника Писателя Йорика

Мыкола с прищуром посмотрел на меня:

– Вы хоть понимаете, Писатель, что вы себе зробылы?

– Что?

– Приговор себе подписали! Если нас накроют, то мы вас поставим на ножи. Больше некому нас куму закладывать! Откуда узналы про побег?

Как и многие западенцы, Мыкола говорил на смеси украинского и русского. И почему-то всегда на «вы». Даже к доходягам бандеровцы в лагерях обращались вежливо: «А вы, дядьку, пошукайтэ пид лавкою… Я бачил там очистку бульбы. Да тож картопля. Да така жирнюча, сволота!»

Хотя по-русски Мыкола говорил почти без акцента.

– Высмотрел землянку. И засек, как вы сносите туда продукты.

– Ишь ты, какой наблюдательный. Разведчик! А может, я коплю на голодный день?

– У каптерщика не может быть голодного дня, дядя Мыкола.

– Для кого дядя Мыкола, а для кого и Николай Степанович! Ну, тогда, коли вы такой наблюдательный и умный, объясните нам – зачем тебе идти в побег? У вас до амнистии год остался.

Мыкола, мне кажется, специально путался между «вы» и «ты».

Как между русским и украинским языками. Про бункер мне рассказал Захар Притулов.

Захар всегда хотел хоть с кем-то поговорить. Без лагерного лая и мата. А говорить было не с кем. Такого собеседника он нашел во мне.

Захар спросил меня:

– Вот ты про слова всё знаешь. Писатель. Почему на зоне говорят не мать, а мамка?! Больничка, свиданка… Не вольный, а вольняшка. Не помилование – помиловка? Не жениться, а поджениться.

– Ну… жаргон такой. Лагерный. Смесь уголовного сленга, фени с мужицким языком.

Притулов, мы его часто звали Притула, усмехнулся:

– Неправильно. Не поэтому. На зоне все поддельное. Второго сорта. Мамка она потому, что не настоящая мать. Через два года, после кормления сиськой, у нее отберут ребенка. И больше она его, вполне вероятно, не увидит. А новую, лагерную, жену завтра погонят по этапу, вот и конец любви. И вашей совместной жизни. Поэтому не женился, а подженился.

Он задумался.

Потом я узнал, что Захар полюбил Зину Семину, с женского лагпункта – соседний портал тоннеля. Тяжело ее ревновал. К Зине многие лагерные кавалеры, которых обзывали нехорошим словом, вторая часть которого … страдатели, приставали. Как из начальства, так и придурки. Табельщики и прочая шушера. Говорили, что майор Савёнков предлагал Зине должность нормировщицы в итээровском бараке. О! Верх лагерного счастья, итээровский барак. Мечта любой женщины на зоне. Сидеть в тепле, перебирать бумажки, а не тянуть тяжелую тачку с гравием. Питаться в одной столовой с инженерами.