Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

сквозь него сердце, эта надежная мышца, проведет меня целым и невредимым, мудреющим, набирающимся сил и обогащающимся пережитым.

Ду-дунк. Ду-дунк. Ду-дунк.

Ду-дунк. Ду-дунк. Ду-дунк.

* * *

Машину Ингве я увидел в окно гостиной – дворники, скользящие по стеклу, и его темный силуэт за рулем, – и сказал маме, которая сидела, положив бабушкины ступни себе на колени, что Ингве приехал. Мама осторожно опустила бабушкины ноги на пол и встала. Бабушка с дедушкой пообедали в двенадцать, а мы с ней ждали Ингве, и мама пошла на кухню приготовить ему поесть.

Машина остановилась возле дома, потом хлопнула дверь, из коридора послышался шум, я обернулся и увидел Ингве.

– Привет, – сказал он.

– Да, норвежский народ все растет! – отозвался дедушка.

Ингве улыбнулся. Его взгляд скользнул по мне.

– Привет, – сказал я, – хорошо доехал?

– Да, нормально. – Ингве протянул мне стопку газет. – Вот, захватил с собой.

В комнату вошла мама.

– Если ты голодный, то у меня еда готова, – сказала она.

Мы пошли на кухню и сели. Мама натушила огромную кастрюлю лапскауса[18] – я решил, что оставшийся она хочет заморозить, чтобы потом, когда дедушка с бабушкой останутся одни, дедушка просто брал бы его и размораживал.

– Хорошо доехал? – спросила мама, ставя кастрюлю на стол, рядом с хлебцами, маслом и кувшином воды.

– Да, конечно, – ответил Ингве.

Его словно окутывала какая-то пленка, мешающая полноценному контакту. Впрочем, это ничего не означало, так порой случалось, а сейчас он много часов подряд провел за рулем, сидел в машине и думал о своем, ему требовалось переключиться, настроиться на этот дом, где мы с мамой за целый день успели обвыкнуться и притереться.

Ингве положил себе лапскауса в глубокую тарелку, пододвинул половник ко мне, и я принялся накладывать еду. От тарелки валил пар, я взял хлебец, откусил кусочек, налил воды, поднес ко рту ложку с лапскаусом и подул на нее.

– Привет тебе от Анн Кристин, – сказал Ингве, – я ее вчера встретил и сказал, что собираюсь сюда.

– Спасибо, – поблагодарила мама.

– А где ты ее встретил? – спросил я как можно равнодушнее. Ведь Ингве говорил, что остается в городе работать, и вроде никуда выходить не собирался, но если он встретил Анн Кристин, значит, все-таки выходил, и тогда получается, что он соврал, а зачем?

– В столовой на Сюднесхаугене, – ответил он.

– А, понятно.

Поев, мы сели пить кофе в гостиной, дедушка рассказывал, мы слушали. Потом пришел Хьяртан, в той же одежде, в которой ходил последние два дня, со всклокоченными волосами и с горящим взглядом за стеклами очков. На этот раз Ингве не раздражали монологи Хьяртана, он вообще казался присмиревшим и отстраненным, точно смотрел не на нас, а внутрь себя. Мало ли почему, подумал я, может, ему просто хочется помолчать.

На улице шел дождь.

Хьяртан ушел к себе, я читал газеты, мама мыла на кухне посуду, Ингве понес вещи в свою комнату и на некоторое время пропал. Снова спустившись, он уселся перед камином и раскрыл книгу.

Я опустил газету и взглянул в окно. Смеркалось. Свет фонаря возле соседского дома был полосатым от дождя.

Бабушка спала в кресле. Дедушка тоже заснул сидя.

Мама читала рядом с ним на диване. Ингве тоже читал. Я смотрел на него, зная, что он это чувствует, потому что, когда в таком тихом помещении смотришь на человека, он это замечает. И тем не менее он не поднимал взгляда, не отрывал глаз от книги.

Что-то было не так.

Или у меня уже паранойя?

Он просто читает, какого хера я решил, что это означает, будто что-то не так?

Я снова поднял газету и продолжил чтение. Теперь Ингве взглянул на меня. Я старался не смотреть на него в ответ.

Почему он на меня смотрит?

Он встал и вышел. От стука двери проснулся дедушка, моргнул, встал и, подойдя к печке, открыл дверцу и подложил два полена. Наверху заскрипели половицы.

Потом все стихло.

Он что, лег спать?

Сейчас?

Потому что на самом деле вчера всю ночь где-то шлялся, а не работал в гостинице?

Я пошел с чашкой на кухню и налил себе кофе. В почти кромешной темноте чуть более светлым пятном виднелся фьорд. Дождь стучал по крыше и стене. Я опять сел в гостиной, взял пачку табака и скрутил самокрутку. Дедушка чистил трубку – постучал ею о стеклянную пепельницу и белым трубочным ершиком выковырнул несколько черных комочков и пепел. Проснулась бабушка – она попыталась встать, нагнулась вперед, но ее повело назад. Тогда она протянула руку к двум кнопкам в подлокотнике, нажала одну из них, и кресло с тихим жужжанием стало подниматься, причем бабушку тоже будто бы приподняло и подтолкнуло вперед, так что через мгновение она ухватилась за ходунки. Однако идти самостоятельно с настолько сгорбленной спиной было невозможно, поэтому мама встала, взяла бабушку под руку, отодвинула ходунки и спросила, куда ей нужно. Дрожащие губы пролепетали ответ, которого я не услышал, но, наверное, бабушке понадобилось на кухню, потому что направились они именно туда. Дедушка все это время занимался трубкой.

Наверху заскрипели половицы, а после ступеньки. Дверь открылась, и Ингве посмотрел на меня.

– Выйдешь со мной, Карл Уве? – спросил он. – Есть разговор.

Надежда, придававшая мне сил, испарилась, и внутри у меня все сжалось. Мир рухнул.

Ингве встречается с Ингвиль.

Я встал и направился в коридор. Стоя спиной ко мне, Ингве надевал куртку. Он ничего не сказал. Я сунул ноги в кроссовки, нагнулся и завязал шнурки, потом выпрямился и тоже надел куртку. Ингве ждал. Когда я застегнул молнию, он открыл дверь. В прихожую ворвался свежий воздух. Я накинул капюшон и затянул под подбородком завязки, Ингве подошел к машине, открыл дверцу и достал зонт. Капли с мерным стуком падали на дом и гравий, а рядом, в могучей темноте, влажно шлепали о траву и мох, деревья и кусты.

Ингве раскрыл зонт, я затворил дверь, и мы пошли вниз по склону. Я поглядывал на него, он смотрел вперед. Ноги у меня обмякли и дрожали, внутри царил раздрай, однако посреди него присутствовала некая твердость. Я ничем ему не обязан. Он от меня ничего не добьется.

Мы вышли за ворота и мимо соседского дома направились к заасфальтированной дороге.

– Пойдем туда? – предложил Ингве.

– Давай, – согласился я.

Над перекрестком, где сходились три дороги, горели фонари, но едва мы, миновав его, оказались на дороге, ведущей в долину, как окунулись в темноту. С обеих сторон стеной стояли деревья. С реки и из