Седьмая жена Есенина. Повесть и рассказы - Сергей Кузнечихин

Люська, прости! Только перед тобой. А эти…

Как я накурил здесь. Какой хай они завтра поднимут.

Да ну их всех! Не хочу о них. И вовсе не из чистоплюйства. В другой раз, если время будет, с удовольствием погружусь в это дерьмо. Да, с удовольствием, я не оговорился. Не самое благородное занятие, но кто-то должен. А то привыкли: нагадят и в сторонку, в тенек. И тихой сапой. Благообразненькие. Улыбчивые. Но стоит чуть копнуть, и сразу хор крикунов: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Защитнички объявились. Только не о чужом они пекутся. Кричат, потому что у каждого из этих хористов свои кучки по всему пути навалены, обрастают потихонечку пылью, а то и нежно-зеленой травкой. Вот и виляем между кучек дерьма, стесняемся потревожить, чтобы вонь не умножать, думаем, что воздух чище будет. Да напрасно надеемся. Не будет он чище. Потому что кучки эти вопреки прогнозу революционного романтика Маяковского, прежде чем окаменеть, успевают оплодотворить друг друга и размножиться. Так что, дорогие мои соседи по времени и по месту, если будем щадить обоняние, по уши в дерьме окажемся. Его выгребать надо, а не засевать декоративной травкой. И вовсе не брезгливость удерживает вас, а примитивненькая трусость.

Я не боюсь грязной работы, но сначала надо разобраться с собой и в первую очередь вымолить прощение у тебя, Люська. Знаю, что простила, и все равно…

Ты единственная, перед кем виноват.

А все эти благополучненькие ханжи перетопчутся. Слишком хорошо помню, когда, затравленный и продрогший, нигде не находил себе места. Никто из них не догадывался, насколько глубоко эта затравленность проникла в меня. И кровь заразилась, и костный мозг.

Слишком красиво и напыщенно, поубавить бы пафоса, да ладно, не переписывать же, впрочем, я же всегда говорил, что не умею писать прозой.

Воображение было настолько воспалено, что любой косой взгляд, любое нелепое слово вгоняли меня в агрессивную дрожь. Особенной бесцеремонностью отличались приятели и родственники.

Ты оставалась единственной душой, возле которой можно было отогреться и успокоить дыхание.

Ты все понимала. И понимала молча. Не трогая там, где больно. Видела то, чего не желали замечать братья и друзья, которые вроде как должны были знать меня намного лучше. Однако они лезли в душу, не церемонясь. Особенно когда я бросил хорошо оплачиваемую работу на заводе. Все кинулись подыскивать мне заработки, но предложения были какие-то дурацкие, если не сказать – оскорбительные. Они почему-то моментально забыли, что никто меня не увольнял. Я сам. Значит, знал, на что иду. Кого, кроме тебя, должна волновать моя зарплата?

Но ты оказалась единственной, кто понял мой уход.

Даже намеком не попрекнула. Видела, что пауза мне позарез необходима, иначе сойду с ума. Разбив не только кулаки, но и морду о двери поэтических редакций, я решил сделать обходной маневр – написать роман и пробить им брешь для стихов. Большой любви к занятию прозой, к сожалению, не родилось. Да и откуда ей взяться в браке по расчету. Страницы прибавлялись очень медленно, а жужжание доброхотов становилось все назойливее. И лезли с единственным вопросом – как обхожусь без постоянного заработка, словно боялись, что я обложу их оброком. И если я сорвался на три месяца на шабашку, так это под их давлением. Ты же была категорически против. Денег привез, но и без них бы не умерли с голода. А роман забуксовал. Еще полгода на раскачку потребовалось.

Впрочем, зачем я рассказываю, если ты сама все это знаешь.

Помнишь, когда позвонили из Москвы, я вообще где-то шлялся. Не было ни гроша, да вдруг алтын – книга в самом престижном издательстве. А я вернулся за полночь, пьяненький, долго не мог понять, о чем ты мне толкуешь.

Добрую весть отпраздновали по-семейному, боялись сглазить. Аванс – в узком кругу. А получив авторские экземпляры, гульнули широко. Нет, честное слово, хорошо было. И тебе, и мне. И похмелье после долгого праздника показалось легким. Меня наконец-то перестали учить, как надо писать стихи. Родное издательство, которое вылило на меня не один ушат помоев, само предложило принести новую рукопись. Но я пока еще праздновал, не бежать же сломя голову по первому зову.

Рецензию в молодежной газете напечатали, на полполосы расщедрились. Костя постарался, он в меня сразу поверил еще до выхода книги. Филолог, кандидат наук, черт знает что наплел заумными словесами, нормальный человек без словаря не разберется. И все-таки среди кудрявой зауми четко просвечивала главная мысль – чем талантливые стихи отличаются от гениальных: талантливые поэты не позволяют себе неряшливой формы и безвкусицы, а гении плюют на правописание и прочие условности, их творения чаще всего не выдерживают строгой критики, но эта критика одномерна. Обозвать меня гением он не решился, но дал понять, что к моим стихам нельзя подходить с общей линейкой. Кое-кого статья рассмешила, только смех звучал довольно-таки неестественно. И недолго. Следом за местной рецензией появилась большая статья в «Литературке», спокойная, но очень добрая и подписанная весьма уважаемым критиком. Смешки погасли, но поползли сплетни. Встретился на улице с Андреем, и тот, подмигивая, поинтересовался, сколько дней пришлось поить столичного критика. И я ударил его в морду. Это моим-то кулачищем. Не хотел, честное слово, сорвалось от растерянности. А что оставалось? Оправдываться? Объяснять, что я и в Москве-то ни разу не был? Да и не мог я говорить, дыхание перехватило, такая обида взяла, ну и портвейн, конечно… Жалко, что так получилось. Бровь дураку рассек. Но интеллигентно драться не умею. Не приучен замахиваться и ждать, пока за руку не схватят. Когда статью прочитал, собирался критику письмо написать, поблагодарить за теплые слова, а после этого дурацкого случая не мог себя заставить. Перед Андреем советовали извиниться. Но не я же его оскорбил? Хотя в свое время он пытался помочь мне. Рекомендовал рукопись к изданию. Потом, когда ее все-таки зарубили, он несколько раз напоминал, что сие произошло без его участия. Спасибо ему, конечно. Мы по этому поводу вроде и бутылку выпили.

Рубили другие. Методично, без лишнего шума. Тренированные товарищи, многоопытные. Они и после книги вели себя, как будто ничего не случилось. Невинно улыбаясь, поздравляли со столичным дебютом и напоминали о новой рукописи.

Как откажешь, если они такие вежливые.

Тут-то и начались мои самые черные дни. Нести в издательство оказалось нечего.

По этому случаю, пожалуй, и выпить не грех.

Ты знаешь, за чьим столом я сижу? Чью водку допиваю? За столом нашего великого классика, который за долгую счастливую жизнь не напечатал ни единой строки за пределами своей вотчины. Я даже пишу его «Паркером». Именным, между прочим: «ОТ БЛАГОДАРНЫХ ЧИТАТЕЛЕЙ». Может, и не он гравировку заказывал, но пожелание, думаю, высказал – какой подарок хотел бы получить к очередному юбилею. Они тут сегодня разговелись маленько после заседания бюро, а я случайно затесался и застрял в нужнике, пока помещение на сигнализацию ставили. Застрял, если честно, не случайно. Искал место для ночлега. И нашел. Так что под охраной нахожусь. Реликвия, можно сказать. И водку не всю съели. О драгоценном здоровье заботиться начали. Писсатели.