Немцы на Южном Урале - Александр Моисеев

Не просто проводником. Компания Николауса Кнауфа начала реальное строительство заводов в России еще с 1993 года. Где-то заводы проектировались с чистого листа, где-то, как в Челябинске, компания приходила на уже существующие производственные площадки, модернизируя их и увеличивая производство в разы. Следом по цепочке оживал весь социальный спектр: исправно платились зарплаты и налоги, выделялись средства на социальные программы и благотворительность. А в целом, преображалась та «маленькая вселенная», которая рассыпана вокруг предприятия.

– Мне по душе постоянная и многогранная социальная деятельность в России, – говорит Николаус Кнауф. – По моему поручению предприятия группы «Кнауф» оказывают поддержку местным детским больницам, детским садам, детским домам, домам ветеранов и инвалидов… Мы также помогаем отдельным россиянам, которые страдают от тяжелой болезни и единственная мечта которых – обещанная медицинская помощь – разбивается в большинстве случаев из-за отсутствия финансирования.

И еще:

– Как Почетный консул и предприниматель я считаю, что крепнущие экономические и культурные связи между Российской Федерацией и Федеративной Республикой Германия дают уникальный шанс и способствуют взаимному обогащению. Мое послание будущим инвесторам звучит так: Россия страна со стабильными политическими отношениями, неограниченными возможностями, квалифицированными и высоко мотивированными специалистами, а также с огромным спросом на новые высококачественные продукты! Не медлите – идите в Россию!

Под занавес нашей книги о вековых южноуральских переплетениях «русских немецких судеб» мы не будем ни доказывать, ни оспаривать эти слова.

Д.Ф. Фехнер (1897–1973). Уральский пейзаж. Работа из собрания В.В. Романико

D.F. Fechner (1897–1973). Urallandschaft. Arbeit aus der Sammlung W.W. Romanikos

Практически все книги рождаются от тех людей и вещей, которые тебя окружают; жизнь дает бесчисленное количество поводов для творчества и осмысления – и в этом ее необычайная красота и ценность.

Первые немцы в моей жизни появились в лице военнопленных. Одинаковые, в обтрепанных, но заботливо ухоженных «мышиных» шинелях, френчах и, как бы их назвать, не в пилотках, а в чем-то суконном на головах, с козырьком и ушами, обычно поднятыми и застегнутыми надо лбом на две-три пуговки. Такой непривычный головной убор мы, мальчишки, звали «фрицевка». До сих пор не могу смотреть на такое, с козырьком на голове (ныне армейская форма во всем мире, у нас тоже) – что поделать, видимо, генная память о войне, образ врага. Но вот что удивительно, в памяти о самих военнопленных враждебного совсем ничего не зацепилось, не осталось.

Война – это мое раннее детство. Сам я из Златоуста, с поселка Татарки. Дедушка с бабушкой жили на другом конце города – в Демидовке; добираться долго, через две горы и две речки. Потому и сборы у нас к ним в гости – как на край света. Что ни есть дома теплого, навздевает на нас мама: семь одежек без застежек. На санки ремков разных навяжет, и покатили.

Наша Нагорная улица – третья по счету, если от Ая, выше нас на горе лишь «коллективные» огороды да скалы. На все стороны от нас под гору. Только держись! Слезы глаза застилают, такая стремнина.

В пузе ёкает, сердце в валенках. Маме еще спасибо, придерживает санки. Вскачь за ними от дома до самого базарного низа.

Златоуст. Фото 1950-х годов

Slatoust. Fotoausden 1950er Jahren

Внизу ей роздых, там не разбежишься. Оба берега речки-замух-рышки Чувашки забиты машинами – военные трофеи, грузовики с легковушками. Здесь наводят им ревизию. Из двух-трех калек одна ходовая да выходит. Что изодрано осколками до невозможности, идет в мартен на переплавку, на «оружие победы». У нас всё в дело идет.

За «автомобильным госпиталем» тоже скорости не прибавить.

Людская толчея. Магазины с не тающей с начала войны очере-диной. Сюда мама спускается отоваривать карточки, базар-барахолка, менять все, что осталось еще, на еду. И за базаром не разбежишься. Гривастые трофеи. Запрудил улицу табун. Ненашенские, огромные, рыхлые коняги. Под необъятными задами, крупами – неприлично куцые метелки хвостов. Со станции гонят.

То ли на тракт в башкирскую глубинку, то ли на бойню по соседству с отцовым гаражом.

Вот переходим Шоссейку, что к 66-му заводу ведет. Машины по дороге челноком: туда-сюда. Вот и ловит мама момент проскочить с нами целыми, невредимыми. А то пленные. Чем ближе победа, тем длиннее их колонны. Землистые лица над поднятыми воротниками. Клапают-клацают по гулкой булыге стылые ботинки. Редкие конвоиры сердито, лениво покрикивают, устрашающе кивают заиндевевшими автоматами, теснят лошадьми. Плотнее сбивают ряды. Для порядка покрикивают, на публику, пленные и так ведут себя хорошо. По ним видно, и без охраны шли бы куда надо и как надо. Всем известно, у немцев всегда порядок. «Орднунг ист орднунг»…

Первый немецкий штрих в памяти – военный, невеселый, зимний, холодный. Иное дело в первое лето после войны! Мы уже подросли и все чаще бегали купаться и «по ягоды». Перед спуском с нашей горы довольно обширная равнинка. До войны дома хотели ставить, но не успели. Ямы залило водой, нам и удовольствие – бултыхайся с головастиками. Вода хоть мутна, почти красна от глины, зато тепленькая, как в корыте, когда мамка купает.

Однако отходит нам лафа с купанием. Бараки пленные ставят на наших купальнях. Своих-то мужиков не хватает нигде. Кто еще воюет, на кого уже похоронка. Вот и строят теперь на ямах бараки пленные. На улице тепло, хорошо. Немцы «фрицевки» свои поскидывали, френчики стянули, кто-то и совсем разнагишался, как у себя дома. Без формы своей совсем не страшные, обычные. Будто наши мужики поработали, а теперь полднюют. Веселые, как будто и не пленные. Перекусывают.

Обходим пленных, слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамки заметят: «Опять кусошничаешь, ешь дома». Не выпустят с куском. По-хорошему, так мимо пленных надо бы ходу прибавить, чтоб не дразнить себя, глядя на их «митагесен», раз не отвалится. А ногам разве прикажешь – пузо-то к ним ближе.

Немцы нас приметили, загоготали. Один, рукава засучены, подошел к часовому. Тот нам перекрикнул:

– Пацаны! Есть хотите?

Спрашивает. Когда мы не хотели?

Он взял половник, полез во флягу, и шрапнель – перловку, значит, – оттуда в котелок сыпет. Половник-другой. С горкой кирзухи. Рассыпчатая, жирами сдобренная. Прикинул нас глазом и в пилотку ржаной хлеб начал кидать. Живем, братва! Ложки берёт. Обошел часового, подошел к нам. Ставит котелок, вручает каждому по ложке и кусманчику.