Чужое тело, или Паззл президента - Зиновий Юрьев

Евгений Викторович подъехал к своему дому — да, мысленно он всё еще называл его своим — и хотел было привычным движением вытащить ключ от подъезда из кармана, но вовремя вспомнил, что ключа у него не было, а если бы и был, всё равно он не должен был воспользоваться им.

Он нажал на кнопку домофона и сказал вахтерше:

— Я к Петру Григорьевичу Илларионову.

— Он вас ждет? — подозрительно спросила вахтерша, которую все в подъезде звали Цербером. Впрочем, ее злые прищуренные глаза напоминали скорее не Цербера, а надсмотрщицу в концлагере. Некоторые жильцы даже уверяли, что она когда-то служила в женской колонии. Может, и сами ее там видели. С внутренней, так сказать, стороны.

— Да, — ответил Евгений Викторович. Замок щелкнул, и он вошел в подъезд своего дома. Своего, да не своего. Только сейчас он почувствовал, как соскучился по родной квартире.

Он кивнул Церберу и прошел к лифту. Все эти маленькие мыслишки о Цербере и родной квартире на самом деле лишь скрывали смутные какие-то чувства, которые давили на него. Да, конечно, он знал, что Петя умирает, да не только Петя, это ведь и он тоже умирает. И умер после Галиного звонка.

Он позвонил в дверь, и Галя почти сразу же открыла ему. Лицо ее было заплакано, а глаза пустыми. Она молча смотрела на него, словно не узнавала, потом медленно сказала каким-то чужим голосом:

— Петя умер… — В ее глазах мгновенно набухли слезы и медленно покатились по щекам. — Петя умер, — повторила она, — я не знаю… я не знаю, что делать…

— Галина Дмитриевна, что можно сказать в таких случаях… — Очень важно было, в который раз повторил он себе, не назвать ее случайно Галей. — Что тут скажешь… Вы не представляете… что значил для меня Петр Григорьевич… вы не можете себе представить степени, до которой я был привязан к нему…

Галя подняла глаза и уставилась на Евгения Викторовича. Казалось, она пыталась понять, что он говорит, что значат его слова, но не понимала.

Бедняжка, думал Евгений Викторович, ну, конечно же, всё, что он бормотал, могло в ее сознании звучать лишь как издевка и над покойником, и над ней. Раскрыть бы сейчас объятия, взять ее в руки и прошептать: глупая, не бойся, это же на самом деле я, твой Петя… Господи, не хватает еще полностью лишиться разума в эту минуту. Самому лишиться и ее лишить.

— Где он? — спросил Евгений Викторович просто для того, чтобы снова выиграть хоть несколько секунд. Где он, как где, в своей, конечно, то есть моей, то есть нашей спальне перед японским петухом с распущенным хвостом.

— Там, — медленно, с трудом кивнула Галя, показывая на спальню.

Он вошел и увидел висящую мертвой плетью высохшую руку Пети, себя. Глаза его были закрыты. Значит, он умер во сне. Вряд ли Галя могла закрыть ему глаза. Для этого же тоже требуется мужество. Закрыть чужие глаза. Навсегда. Петин нос за те несколько дней, что он не видел его, еще больше заострился. Ну что, мой оригинал, отмучился ты… Спасибо тебе за мою жизнь. Не знаю только, смогу ли я радоваться ей, как когда-то ты, мы радовались тысячам маленьких вещей, из которых, в сущности, и состоит жизнь. Наверное, нужно нагнуться и поцеловать покойника. Это почему-то было нелегко. Не потому, что он боялся прикосновения к покойнику. Нет. Наверное, потому, что он никогда не целовал сам себя.

Он нагнулся и прикоснулся губами к уже холодному лбу.

— Галина Дмитриевна, вам не нужно ни о чем думать. Мы всё сделаем сами. Подите, лягте хоть на несколько минут. На вас лица нет.

— Я никуда не пойду, я хочу быть около мужа, — неожиданно твердо сказала Галя и села в кресло, не сводя взгляда с покойника.

Господи, пронеслось в голове у Евгения Викторовича, какой же все-таки дурак был Петя, я, мы. Как мы не видели, что она на самом деле его, меня, нас любила… просто боялась мужа…

Он вытащил мобильный — почему-то не хотелось ему сесть за Петин телефон — и начал звонить. Ему уже приходилось хоронить — что-что, а в девяностых стало это для большинства бизнесменов делом почти каждодневным — и он знал, что умереть-то проще пареного, а вот собрать все документы, найти местечко на кладбище, организовать пристойные похороны — это такие хлопоты, что если бы самим покойникам пришлось этим заниматься, многие еще и подумали бы лишний раз, прежде чем отбрасывать копыта.

Не забыть бы позвонить Косте, напомнил он себе, вот уж кто действительно любил Петю, предан ему был больше, чем самому себе. Он набрал Костин мобильный.

— Костя, это Евгений Викторович. Петр Григорьевич умер. Да, сегодня ночью… Я знаю, кем он был для тебя, а ты — для него… Не спорь, был ты ему не просто близким человеком, а родной душой. Ведь после того, как сын ушел в монастырь, он остался совсем один… Ну а потом и с Галей, — он посмотрел на вдову, но она, казалось, не слышала, о чем он говорил. — Приезжай сейчас. Галине Дмитриевне нужно помочь, ты даже не представляешь, скольких это требует хлопот оформить смерть… Машина в гараже? Хорошо. Приезжай. Я у Галины Дмитриевны. Буду пока обзванивать всех, кому положено… Приезжай.

Он посмотрел на Галю. Она по-прежнему сидела в кресле, не спуская глаз с мужа, словно всё еще ждала, надеялась, что вдруг он все-таки откроет глаза и с трудом улыбнется ей сквозь привычную боль.

Как хотелось ему раскрыть объятия и взять ее в руки, защитить, укрыть, успокоить. Нет, нельзя. Вон сколькими условиями и запретами, оказывается, обрастает обман…

— Галина Дмитриевна, разрешите, я сделаю вам чашку кофе. Вы ведь, кажется, пьете по утрам кофе?

— Что? — непонимающе спросила Галя. — Кофе? А, да, да. Сейчас я встану и пойду на кухню.

«Не надо! — хотел он крикнуть. — Я ж знаю, где кофе и как включить кофеварку Сейчас я всё сделаю. Нельзя. Этого нельзя, того нельзя, в том не проговориться, в этом не подставиться…»

Долго ли он сможет жить в этом дьявольском лабиринте запретов и тупиков, кто знает.

Гроб несли Костя, Андрей, Вундеркинд и Свистунов. Евгений Викторович и вдова шли за ними, и он осторожно поддерживал Галю под локоть. Каждый шаг давался ей с трудом, и она, сразу постаревшая от слёз и черного костюма, медленно плелась за гробом — вот-вот сама упадет. А за ними по дорожке кладбища шли сотрудники компании и просто знакомые Петра Григорьевича, пришедшие проститься с ним. Никогда не думал, отметил Евгений Викторович, что у него на похоронах будет столько народа. Народ всё солидный. Купечество, ничего не скажешь. Среди провожающих он заметил даже Гургена Ашотовича, которого не сразу узнал без его больничного халата. Лицо у него было скорбное, как того требовали обстоятельства, но вместе с тем и удовлетворенное, как у человека, честно выполнившего свой долг.

Евгений Викторович посмотрел на коричневый лакированный гроб. Вот и говори, что прогресс у нас забуксовал. Ведь только вчера, кажется, хоронили в наспех сколоченных из плохо оструганных досок ящиках, которые и гробом-то назвать было стыдно. Да еще неряшливо обтянутых выцветшим кумачом. Он вспомнил, как хоронили Гену, погибшего во взорванном «мерседесе», в котором по чистой случайности Петра Григорьевича в эту минуту не оказалось. Хороший был парень Гена. На кладбище он тогда стоял у самого гроба и всё пытался догадаться, что значили белые буквы на тыльной стороне ткани, просвечивавшие сквозь кумач. Слово «слава» он разобрал, а вот кого именно славил ветхий кумач, так и не понял, то ли КПСС, то ли весь советский народ.