Зимняя битва - Жан-Клод Мурлева

Бедный простак думал, что это все. Он не подозревал, какое унижение ему готовят. Они запрягли его в телегу, на которую уселись с десяток заправил Фаланги. И он, голый до пояса, должен был в одиночку провезти их через весь город под градом насмешек и издевательств.

– Но вы говорили, людей-лошадей все уважали…

– Большинство – да. Но оказалось, что у Фаланги много сторонников. Они таились до поры, а тут, видя, что победа за ними, вылезли на свет. Они куражились над Фабером со всей жестокостью трусов, которым больше нечего бояться. На подъеме к зданию, где разместилась Фаланга, кто-то нахлобучил ему шляпу с конскими ушами. Ему плевали в лицо, осыпали оскорблениями. Обзывали конягой – так это слово и прижилось.

– И он безропотно вытерпел все?

– Все. Он решил пожертвовать собой и, раз пошел на это, прошел весь путь до конца. Любой человек-лошадь поступил бы так же. Он сгибался в три погибели, но преодолевал подъем. Ни разу бровью не повел, когда ему совали пригоршни овса и ведра с водой. А человек он был гордый. Бог весть, чего это ему стоило.

– А вы… вы там были? Вы тоже на это смотрели? – спросил Бартоломео, сам чувствуя, что вопрос звучит как упрек.

Ян так его и понял.

– Я видел это шествие из окна, как и тысячи моих сограждан, и мне было стыдно за свое бездействие. Но, не забудь, мы ведь перед этим долго и упорно боролись и потеряли чуть ли не всех, кто был нам дорог: Еву-Марию Бах, твоего отца, а сколько других – сотни и сотни товарищей… Для нас все было кончено. Они могли позволить себе все, чего душа пожелает, – и позволяли.

– Но слово-то они сдержали? Освободили людей-лошадей?

– Несколько месяцев спустя. Когда удостоверились, что нет никого, кто мог бы их возглавить.

– Так люди-лошади, должно быть, проклинают моего отца? Это ведь он, получается, повел их на погибель?

– Они так не рассуждают, они по-прежнему думают, что поступали правильно. И потом, твой отец за это отдал жизнь. Мучеников не проклинают.

– А Фабер? Его-то отпустили?

– Да. Но унижение не прошло для него даром. Насколько мне известно, он с тех пор почти и рта не открывает. Укрылся в глухой деревушке и живет там со своей семьей – с теми, кто остался.

– Так это туда мы едем? – тихо спросил Бартоломео.

– Туда, – подтвердил Ян.

Дальше ехали молча. Характер местности изменился – дорога теперь петляла между лесистыми холмами, вершины которых скрывались в тумане. Потом пошли серые скалы в пятнах лишайника, похожие на спины неведомых зверей. Бартоломео опустил стекло и вдыхал сырой воздух ланд[1]. Ему казалось, что мир людей остался где-то позади, а они вступают в мир легенд. Он не слишком удивился бы, покажись за очередным поворотом какой-нибудь эльф или гном.

– Люди-лошади почитали твоего отца, – нарушил молчание Ян. – На тебя это тоже должно распространяться. Вот почему я взял тебя с собой.

У Бартоломео вертелся на языке вопрос, уже некоторое время не дававший ему покоя: «Чего вы, собственно, от меня ждете?» – но он удержался и не спросил. Он начинал задремывать, убаюканный ровным урчанием мотора, и тут они въехали наконец в деревню людей-лошадей.

Какой-то мальчик лет пятнадцати шел навстречу.

– Василь! – невольно вырвалось у Бартоломео. Сходство было разительное: то же удлиненное лицо с грубыми чертами, тот же приплюснутый нос, те же широкие плечи, непродираемые жесткие волосы.

Ян, поравнявшись с ним, притормозил.

– Скажи, пожалуйста, ты знаешь, где живет Фабер?

– Не-а, – нахмурившись, буркнул парнишка, – а на что вам Фабер?

– Поговорить. Не бойся. Мы друзья.

– Не скажу. Нельзя, – сказал мальчик-лошадь, не сообразив, что тем самым проговорился.

– Вверх по улице? – не отставал Ян.

– Ну да…

Они ползли со скоростью пешехода, по дороге разминулись с двумя ребятишками, сбегавшими под гору, – один нес другого на закорках.

– С ума сойти, – воскликнул Бартоломео, – можно подумать, два маленьких Василя!

В верхнем конце деревни им попалась девушка с таким же длинным, грубой лепки, лицом, медленно бредущая в гору с ведром воды.

– К Фаберу сюда? – спросил Ян, высунувшись в окошко.

– Ну да… то есть нет, – спохватилась девушка. – А вы кто?

– Друзья. Вон тот дом?

– Ну да…

Да уж, выведать у них все, что им известно, труда не составляло.

Ян проехал повыше, спрятал машину, потом они спустились к дому пешком и постучались. Открыла очень высокая дюжая женщина лет пятидесяти. В ее чертах, в движениях – во всем чувствовалась глубокая, застарелая печаль. Женщина впустила их в дом. Занавески были задернуты, и гости мало что могли разглядеть, пока глаза не привыкли к полумраку. У очага спала на стуле толстая рыжая кошка. На хозяйке был белый фартук, белые пряди выбивались из-под платка. «Фабер лежит, не встает, – объяснила она, – но коли вы друзья…»

Тяжело ступая, она взошла по лестнице. С минуту ничего не было слышно. Видимо, женщина тихо говорила что-то мужу. Потом она снова появилась, спустилась на несколько ступенек и, перегнувшись через перила, спросила:

– Не примите в обиду, а как звать-то вас?

– Меня зовут Ян, – сказал Ян. – Он меня знает.

Женщина опять скрылась из виду, и последовало то же безмолвное ожидание. Гости переглядывались в недоумении. О чем они там наверху толкуют? В конце концов женщина медленно сошла вниз, остановилась перед Яном и безнадежно развела руками:

– Не хочет вас видеть, и все тут. Никого к себе не допускает, уж который месяц. Совсем плохой…

– Скажите ему – это очень важно, – настаивал Ян. – Скажите ему, что со мной здесь… Казаль.

Женщина в третий раз потащилась наверх.

– Но ведь… – прошептал Бартоломео, – он ведь может подумать…

– Что твой отец вернулся? Не знаю. Главное – чтобы он встал.

Женщина кивала им с лестницы. Видимо, дело приняло новый оборот.

– Сейчас сойдет, – объявила она, и какое-то подобие улыбки проступило на ее добродушном лице. – Вы присаживайтесь покудова.

Они сели на лавки по обе стороны стола. Женщина осталась стоять, машинально вытирая руки фартуком. Несмотря на ее немалый вес, пол под ней ни разу не скрипнул, пока она была наверху. Зато теперь он не то что скрипел, а прямо-таки стонал под тяжестью того, кто одевался, расхаживая по комнате, так что делалось страшно – вдруг проломится.

– Сейчас сойдет, – повторила женщина.

Послышался глухой стук – видимо, упал башмак, – потом шаги, и вот на верхней ступеньке показались две огромные ступни. За ними последовали бесконечной длины ноги, а когда из полумрака лестницы выступил наконец Фабер во весь свой рост, у Бартоломео перехватило дыхание. Никогда в жизни не видал он такой громады. Торс был вдвое шире, чем у обычного человека. Плечи, руки, кисти – все выглядело двукратным. Венчало эту живую гору длинное лицо, похожее на морду старой печальной лошади с обвислой кожей и расшлепанными губами.