Книги крови. I–III - Клайв Баркер

Мик уцепился за ногу гиганта и нашел безопасную точку опоры в его колене. От успеха закричал в экстазе, когда почувствовал, как поднимается огромная нога, когда взглянул сквозь вихрящуюся пыль на место, где только что стоял, место, которое уже исчезало внизу.

Земля пропала из виду. Теперь Мик был попутчиком бога; жизнь, оставшаяся позади, стала для него ничем; она всегда была ничем. Он будет жить с этим созданием, да, он будет жить с ним – видеть его, видеть его постоянно, пожирать глазами, пока не умрет от обжорства.

Мик орал, выл, раскачивался на канатах, упиваясь собственным триумфом. Далеко внизу он разглядел тело Джуда, бледный комок, свернувшийся на темной земле, потерянный безвозвратно. Любовь, жизнь и рассудок покинули Мика, сгинули, как память о его собственном имени, о его поле или цели.

Все это теперь ничего не значило. Абсолютно ничего.

Бум…

Бум…

Пополак шел на восток, и шум от его шагов постепенно растворялся вдали. Пополак шел, и гул от его голоса исчезал в ночи.

Спустя день появились птицы, пришли лисы, прилетели мухи, бабочки, осы. Джуд двигался, Джуд изменялся, Джуд давал жизнь. В его животе грелись черви, в лисьем логове разгорелась драка за большой кусок мяса с его бедра. А потом все произошло быстро. Кости желтели, кости крошились; осталось лишь пустое место, которое Джуд когда-то наполнял дыханием и собственными мнениями.

Тьма, свет, тьма, свет. Джуд больше не прерывал их череду своим именем.

Нет наслаждения равного ужасу. Если бы вы могли невидимыми сесть между двумя собеседниками в любом поезде, зале ожидания или офисе, то, несомненно, услышали бы, как время от времени их разговор заходит об ужасе. Разумеется, на первый взгляд беседа касалась бы совершенно иных тем: они бы обсуждали состояние государства, лениво трепались о смерти на дорогах, о растущих ценах на услуги дантистов; но если ободрать все метафоры, все намеки, то вот он, ужас, угнездился в сердце любой дискуссии. Мы не говорим о природе Бога или о возможности вечной жизни, нет, мы с радостью размышляем о банальностях невзгод. И этот синдром не знает границ: в сауне и в университетской аудитории повторяется один и тот же ритуал. Как язык постоянно тыкается в больной зуб, так и мы, снова и снова и снова, возвращаемся к нашим страхам, говорим о них с радостью голодного человека, который сидит перед тарелкой, до краев наполненной горячей едой.

Когда он еще учился в университете и боялся говорить, Стивена Грейса учили рассказывать о том, почему ему страшно. И не просто рассказывать, а анализировать, рассекать каждое нервное окончание в поисках даже самых малых страхов.

В этих изысканиях его вел учитель: Куэйд.

То была эпоха гуру, их золотая пора. В университетах по всей Англии юные женщины и мужчины направо и налево искали людей, чтобы пойти за ними, как ягнята; Стив Грейс оказался лишь одним из многих. Ему просто сильно не повезло: его мессией стал Куэйд.

Они встретились в студенческой комнате отдыха.

– Меня зовут Куэйд, – сказал человек, который сидел за стойкой рядом со Стивом.

– О.

– А ты…

– Стив Грейс.

– Да. Ты же ходишь на лекции по этике?

– Точно.

– И я не видел тебя на других семинарах или лекциях по философии.

– Это мой дополнительный курс. Сам-то я с отделения английской литературы. Но или так, или целый год учить древнескандинавский, а это вообще не мое.

– И поэтому ты остановился на этике.

– Да.

Куэйд заказал себе двойной бренди. Он не выглядел настолько зажиточным, а двойной бренди серьезно подточил бы бюджет Стива на всю следующую неделю. Но Куэйд быстро опустошил бокал и заказал еще один.

– А ты что пьешь?

Стив растягивал полпинты уже теплого лагера, надеясь протянуть с ним целый час.

– Да мне ничего не надо.

– Нет, надо.

– Да все в порядке.

– Еще один бренди и пинту лагера моему другу.

Стив не смог противиться такой щедрости. Полторы пинты в некормленом организме безмерно помогли бы ему пережить скуку от предстоящего семинара на тему «Чарльз Диккенс как социальный аналитик». От одной только мысли о нем Стив сразу начал зевать.

– Кто-то должен написать кандидатскую об алкоголе в контексте социальной активности, – Куэйд где-то секунду задумчиво смотрел на бокал с бренди, а потом осушил его одним глотком. – Или забвения.

Стив присмотрелся к новому знакомому. Самому Стиву было двадцать, а Куэйд казался лет на пять старше. Его гардероб сбивал с толку. Потрепанные кроссовки, плисовые брюки, серовато-белая рубашка, явно видавшая лучшие времена; а поверх всего этого невероятно дорогой черный кожаный пиджак, который на высокой тощей фигуре Куэйда висел как на вешалке. Лицо у Куэйда было длинным и непримечательным; молочно-голубые глаза казались настолько бледными, что радужка как будто растворялась в белках, и за стеклами тяжелых очков виднелись лишь булавочные проколы зрачков. Полные губы, как у Мика Джаггера, но тоже бледные, сухие и без всякой чувственности. Светло-каштановые волосы.

Стив решил, что Куэйд смахивает на голландского продавца дури.

И он не носил значков. Среди студентов они были настоящей манией, и без них Куэйд выглядел голым, никак не указывая на то, что ему нравится. Кем он был? Геем, феминистом, агитатором за спасение китов или фашистом-вегетарианцем? Чем он увлекался, черт побери?

– Тебе надо было взять курс древнескандинавского, – сказал Куэйд.

– Почему?

– Там люди не заморачиваются, даже работы не проверяют.

Стив об этом никогда не слышал. Куэйд же продолжил своим монотонным голосом:

– Они их просто в воздух подбрасывают. Текстом вверх – значит будет пять, текстом вниз – четыре.

А, это была шутка. Куэйд проявил остроумие. Стив попытался засмеяться, но сам Куэйд даже не улыбнулся собственной остроте.

– Надо было древнескандинавский взять, – повторил он. – Кому вообще нужен епископ Беркли? Или Платон. Или…

– Или?

– Да все это одно дерьмо.

– Да.

– Я за тобой наблюдал, на философии…

Куэйд сразу заинтересовал Стива.

– …и ты никогда ничего не записываешь, так ведь?

– Не записываю.

– Я решил, что ты либо исключительно уверен в себе, либо тебе совершенно наплевать.

– Ни то ни другое. Я просто ничего не понимаю.

Куэйд хмыкнул и вытащил пачку дешевых сигарет. Опять же так никто не поступал. Ты курил «Голуаз» или «Кэмел», либо не курил вообще.