Книги крови. I–III - Клайв Баркер

Он был прав. Заляпанные кровью, они походили на мясников. Их лица блестели, словно сальные, а глаза были совершенно безумными.

– Нам надо пойти, – сказал Джуд, – туда, куда он поехал.

Он указал вперед. Холмы потемнели; солнце пропало с их склонов.

Мик пожал плечами. В любом случае им придется провести ночь на дороге. Но он все равно хотел идти – идти куда угодно – лишь бы только между ним и мертвецами было хоть какое-то расстояние.

В Пополаке воцарилось подобие покоя. Паническая лихорадка сменилась оцепенением, покорным принятием мира таким, какой он есть. Закрепленные на своих местах, стянутые, обузданные, привязанные друг к другу в живой системе, которая не позволяла чьему-то голосу быть громче других, не позволяла чьей-то спине трудиться меньше других, люди позволили согласию безумия вытеснить спокойный голос рассудка. Содрогаясь, они слились в единый разум, единую мысль, единую цель. Буквально за несколько мгновений они превратились в не испытывающего колебаний гиганта, которого раньше столь блестяще изображали. Иллюзию ничтожной индивидуальности смыл необоримый прилив коллективного чувства – не страсть толпы, а телепатическая волна, растворившая тысячи голосов в одном неоспоримом приказе.

И этот новый голос сказал: Иди!

Он сказал: оставь позади то ужасное зрелище, дабы я больше никогда не видел его.

Пополак ушел в холмы, каждым шагом преодолевая полмили. Все мужчины, женщины и дети в этой бурлящей башне ослепли. Они видели только глазами города. Они потеряли разум, их головы занимали только мысли города. И они считали себя бессмертными в своей грузной неумолимой силе. Огромными, безумными и бессмертными.

Уже через две мили Мик и Джуд почувствовали в воздухе запах бензина, а еще чуть дальше наткнулись на «фольксваген». Тот лежал, перевернутый, в заросшем тростниками кювете. Но не горел.

Дверь водителя была открыта, оттуда вывалилось тело Вацлава Желовчика. Он потерял сознание. Никаких следов ран, только один-два небольших пореза на лице, казавшимся таким спокойным. Мик и Джуд аккуратно вытащили вора из грязной канавы на дорогу. Пока они возились с ним, он тихо стонал, ему под голову подложили скатанный свитер Мика, сняли с Вацлава пиджак и галстук.

Неожиданно Желовчик открыл глаза.

Уставился на Мика и Джуда.

– Вы как? – спросил Мик.

Мужчина секунду молчал. Казалось, он не понимает слов.

А потом:

– Англичане? – спросил он. У него был сильный акцент, но вопрос прозвучал разборчиво.

– Да.

– Я слышал ваши голоса. Англичане.

Он нахмурился и поморщился.

– Вам больно? – спросил Джуд.

Мужчине, кажется, этот вопрос показался забавным.

– Мне больно? – повторил он, его лицо исказилось от смеси боли и радости. – Я умру, – сказал он сквозь сжатые зубы.

– Нет, – возразил Мик. – С вами все в порядке…

Мужчина покачал головой, его уверенность была непоколебима, он повторил:

– Я умру. Я хочу умереть.

Джуд склонился ближе к нему. Голос незнакомца слабел с каждой секундой.

– Скажи, что нам делать, – сказал Джуд. Мужчина закрыл глаза. Джуд резко тряхнул его.

– Скажи нам, – повторил он, его притворное сочувствие сошло на нет. – Скажи, что здесь произошло.

– Что? – спросил мужчина, так и не открыв глаз. – Это было падение, вот и все. Просто падение…

– Что упало?

– Город. Подуево. Мой город.

– Откуда он упал?

– Сам по себе, разумеется.

Мужчина ничего не объяснял, отвечал загадками на загадки.

– Куда вы ехали? – поинтересовался Мик, стараясь говорить максимально спокойно.

– За Пополаком.

– Пополаком? – переспросил Джуд.

Мик, кажется, начал понимать, что произошло.

– Пополак – это другой город. Как Подуево. Города-побратимы. Они есть на карте…

– И где этот город сейчас? – спросил Джуд.

Вацлав, похоже, решил сказать правду. Была секунда, когда он замер, выбирая, умереть ли ему с тайной на устах или прожить достаточно долго, чтобы поведать всю историю. Да и какая разница, даже если сейчас он расскажет им все?

Следующего соревнования не будет; все кончено.

– Они сходились в битве, – теперь его голос звучал очень тихо. – Пополак и Подуево. Каждые десять лет…

– Битве? – спросил Джуд. – Ты имеешь в виду, что всех этих людей убили?

Вацлав покачал головой:

– Нет, нет. Они упали. Я уже говорил.

– Так как они сражались? – сказал Мик.

– Уходили в холмы, – прозвучал ответ.

Вацлав приоткрыл глаза. Лица, нависающие над ним, были истощенными и больными. Эти невинные тоже страдали. Они заслужили хоть какое-то объяснение.

– Как гиганты, – продолжил он. – Они сражались в виде гигантов. Создавали тело из собственных тел, понимаете? Облик, мышцы, кости, глаза, нос, зубы – все было сделано из мужчин и женщин.

– Он бредит, – заключил Джуд.

– Отправляйтесь в холмы, – повторил мужчина. – Увидите правду сами.

– Даже если предположить… – начал Мик.

Вацлав прервал его, желая закончить:

– В этой игре гигантов они были мастерами. Понадобились века практики: каждые десять лет фигуры получались все больше и больше. Каждая следующая должны была затмевать предыдущую. Веревки идеально сплетали всех. Сухожилия… связки… В животе была еда… в бедрах – трубы для отвода нечистот. Те, кто видели лучше других, сидели в глазницах; те, у кого был лучший голос, – во рту и горле. Вы даже представить не можете, насколько искусно все это было спроектировано.

– Я и не могу, – ответил Джуд, вставая.

– Это тело государства, – сказал Вацлав, но так тихо, что его голос уже не походил даже на шепот, – это форма наших жизней.

Наступила тишина. Над дорогой летели небольшие облака, безмолвно влача свою массу по воздуху.

– Это было чудо, – сказал Вацлав, словно впервые осознав подлинное величие игры. – Это было чудо.

Достаточно. Да. Этого было достаточно.

Его уста сомкнулись, слова были сказаны, и он умер.

Мик ощутил смерть этого человека острее, чем тысяч, оставшихся позади, или же его смерть стала ключом, которая открыла ту боль, которую Мик чувствовал за них всех.

Неважно, сочинил ли незнакомец перед смертью несусветную ложь, или же его история была в каком-то смысле правдой, но в ее свете сам Мик чувствовал себя бесполезным. Его воображение оказалось слишком ограниченным, чтобы охватить подобную идею. От одной мысли о ней голова болела, а сочувствие трещало под весом тоски.