Писатели и любовники - Лили Кинг

– Чем занимаетесь? – спрашивает.

Качаю головой.

– Мне даже на подвал не хватит.

– Я не к тому. Мне просто интересно.

Пусть знает, до чего я жалкая.

– Я писатель.

– Писатель. Круто. Сурово это – зарабатывать на жизнь искусством. – Поворачивается к двери, позвякивая ключами. – Но оно того стоит, верно?

Меня в конце концов увольняют из “Ириса”. Происходит это вечером накануне игры Гарварда с Йелем. У нас сто девяносто два человека на брони и очередь случайных клиентов по всей лестнице. Открываемся на полчаса раньше. Гарри, Дана, Джеймс и я – наверху. Тони и Виктор – внизу. Через час после открытия Фабиана говорит мне, что Тони в запарке и я должна взять четверку в клубном баре. Она уже пробила заказ напитков моим номером, и когда он готов, я несу напитки и принимаю заказ. По пути к компьютеру наверху вижу, что мои две шестерки усажены.

Подхожу к ближайшей, мужчина во главе стола хватает меня за запястье.

– Слушай, сладость. – Стискивает пальцы. – Мужчинам определенного возраста нужны коктейли определенной крепости за определенное время.

Трое мужчин заказывают очень конкретные напитки – с важным видом врачей, выдающих предоперационные распоряжения. Женщины просят по бокалу домашнего белого. Мужчина выпускает мое запястье.

Шестеро рядом – семья, готовая заказать все и разом, потому что им надо успеть на концерт к дочери. Она флейтистка. В Гарварде. Две дочери помладше, еще даже не в колледже, закатывают глаза. Мать замечает это.

– Здесь много учебных заведений в округе, – говорит. – Просто хотела уточнить.

Меня перехватывают еще трижды, прежде чем добираюсь до компьютера: еще колу, вилку почище, вустерский соус. Пробиваю напитки и спешный заказ, слышу с кухни свое имя – закуски для моей двойки: две рэдклиффские дамы, сообщающие, что празднуют пятидесятилетие своей бостонской свадьбы115.

В кухне Кларк сосет пиво за пивом, и стейки из меч-рыбы выходят пережаренные, а курица – с кровью, и он срывается на каждом, кто проталкивается в двери. К восьми полощет управляющих, называя Маркуса пиздюком, а Гори – недотраханной коровой, обжигает себе правую руку держателем от сковородки, оказавшимся под духовкой. Он теперь как бык в конце боя. Все мерцает красным. Держусь как можно дальше.

И что-то не так с “Кроками”. Они заявляются раньше – и не в своих обычных смокингах, все делают наоборот, начинают посреди зала и рассыпаются по нему, поют несколько песен, которых я раньше не слышала, голоса громкие и небрежные. Однако едоки не замечают разницы. Съедают все это. В конце последней песни певцы достают из карманов синие йельские кепки и цепляют их на головы.

– Спасибо! – орут они. – Мы – “Виффенпуфы”!116

Публика в восторге от такого финала. Аплодирует и улюлюкает одновременно. “Виффенпуфы” расточают воздушные поцелуи. В дверях – оторопевшие “Кроки” в смокингах, никакого ветра в их гадких парусах.

Отношу десерты на первую шестерку – вторая уже ушла на концерт, – и тут Кларк врывается в гостиную, рука обложена льдом, обмотана тряпками и изолентой. Хватает меня за руку, и цилиндрик с ореховым муссом летит на ковер.

– Маркус говорит, что в клубном баре пятерка, которая сидит уже два часа. Я не могу раздвоиться.

Поначалу мой столик думает, что это очередная шутка Йеля, и весело наблюдает. Поняв, что кровь и бешенство Кларка всамделишные, пригибаются к тарелкам. Человек во главе стола вновь тянется к моему бедру.

– Из такого не выкрутишься, милочка сладкая.

Увертываюсь от его хватки и отпихиваю от себя руку Кларка. Она ударяется о другую, забинтованную. Кларк воет.

– Убери от меня свои блядские руки. – Голос мой звучит очень громко, гораздо громче ожидаемого, громче любого “крока” или “виффенпуфа”. Быстро прохожу по умолкшему залу к пожарной лестнице.

Горло мне перемыкает, мелко глотаю воздух. Во мне много плача, но не возникает ни слезинки. Просто пытаюсь дышать. Она появляется опять – эта нужда выбраться из тела. Сердце колотится так часто, что ощущается одним долгим ударом на грани разрыва. Смерть или что-то еще большее и гораздо менее мирное кажется таким близким, за самым моим плечом.

– Кейси.

Это Маркус.

– Я знаю. Я ухожу, – выдавливаю из себя.

– Хорошо, – говорит он и уходит.

Переодеваюсь в туалете, оставляю грязную форменную одежду на полу кабинки. В соседней кабинке две маленькие девочки. Вижу их белые колготки и черные лаковые туфельки. Мою руки, в зеркало не смотрю – не хочу увидеть, кто там. Девочки перешептываются, ждут, когда я уйду, прежде чем выбраться из своей кабинки. Громко хлопаю дверью, чтобы они понимали: горизонт чист.

Спускаюсь по узкой лестнице, а затем по широкой парадной. Президенты провожают меня взглядами. Грудь у меня – словно старый раздувшийся плод, того и гляди лопнет от волглой гнили. Слышу тихие голоса девчушек. Хочу девчушек. Повторный визит к д-ру Гинекологу, вопреки его совету, я не нанесла. А теперь у меня и страховки не будет. Не хочу быть бесплодной. И беременной тоже не хочу. Фицджералд говорил, что это признак гения – способность одновременно удерживать в голове две противоречащие друг другу мысли117. А как быть с двумя противоречащими друг другу страхами? Все равно считаешься каким-нибудь гением?

Оказавшись дома, выдергиваю телефон из розетки, чтобы Оскар не смог мне позвонить, и чтобы Гарри не смог мне позвонить, и чтобы Мюриэл не могла мне позвонить после того, как ей позвонит Гарри. В доме оставаться не могу. Не могу усидеть спокойно. Однако и выйти наружу боюсь. Не хочу идти по аллее на улицу. Боюсь не вернуться. Боюсь взорваться, раствориться – или меня поведет под колеса. Боюсь мужчин в это время ночи, когда я пешком, а не на велосипеде. Боюсь мужчин в автомобилях и мужчин у подъездов, мужчин в группах и поодиночке. Они вселяют ужас. Муж-ас. Муждаки они. Мужозвоны. Я уже во дворе. Кружу под большим деревом. Ты ненавидишь мужчин, сказал как-то раз Пако. Правда? Мне не нравится на них работать. Маркус и Гори. Гэбриел в “Сальваторе” был исключением. Мой учитель французского в восьмом классе на пересдаче контрольной тер мне шею, тяжко наваливаясь на спинку моего пластикового стула. Я даже подумала, что у него зуд. А когда спросила мистера Така в мадридском аэропорту, почему он не рассказал никому о моем отце, мистер Так ответил, что ему мой отец нравился, а что бывает с доносчиком, мы все знаем. Ненавижу мужскую трусость и то, как они вечно прикрывают друг другу спину. Никакой власти не имеют над самими собой. Оправдывают все, что вытворяют ради своих херов. И им это сходит с рук. Едва ли не всякий раз. Мой отец подглядывал в дырочку за девчонками, возможно – и за мной, в нашей раздевалке. А когда его поймали – устроили вечеринку с тортиком.