Сны Флобера - Александр Белых

Дожди были мелкие и скучные. Комары летали тучами, по полу скакали блохи, кусая щиколотки. На веранде висели ряды сушеной зубатки, корюшки, селёдки. Когда было голодно, он просто срывал несколько, отрывал головы и съедал. Мать частенько отваривала на ужин вяленую селёдку с картошкой. Запах вареной рыбы стоял на весь дом.

Денег у них никогда не водилось. Они кормились морем, огородом, лесом и кое — каким хозяйством. На берегу сушились растянутые на шестах сети. В них свистели ветры. Этот свист позже нередко слышался ему во сне. В рыбацком посёлке жизнь была простой, но не тоскливой.

В то время Орест ещё не думал, что жить у моря — всё равно, что жить на берегу вечности: опускать в него ноги, погружаться в него с головой и каждый раз выходить как новорождённый; ложиться на песок, обжигая грудь и живот, уткнувшись носом в любимое плечо; подставлять лицо ветру, зная, что птицы пролетают сквозь тебя, словно чьи‑то мысли; что сквозь твои мысли будут проплывать рыбы; что прибой всегда будет биться в твою грудь.

* * *

Орест обиделся, не понимая, почему Марго закрывала уши.

— Тебе противно, что я родился, да? — возмутился он, мастер мелодраматических жестов.

Нет, ей не было противно. Ей было страшно от одной только мысли, что этой рожающей женщиной могла быть она сама. «И зачем всё это изобрёл Господь?» — задавала она беспомощный вопрос.

—А ведь как изысканно описываются роды государыни в дневниках Мурасаки Сикибу! — произнесла Марго.

Она не поленилась встать, залезла в шкаф, где хранились её бумаги, полистала свои рукописи:

— Вот, послушай!

Орест прилёг на диване в своей излюбленной позе сибарита и приготовился слушать. Она читала плавно, голос слегка вздрагивал, словно лучинка. В эти мгновения между ними обнаруживалась такая родственная связь, какой не было с матерью ни у Ореста, ни у Марго.

«Когда государыне остригли волосы и она приняла монашеское посвящение, всех охватило страшное волнение и отчаяние. Ещё не отошёл послед, а монахи и миряне, сгрудившиеся в обширном пространстве от залы до южной галереи с балюстрадой, пали ниц и ещё раз объединили голоса в молитве… Какие истошные вопли издавали духи, когда отходил послед! Роды закончились благополучно, и радость не знала предела, а уж когда узнали, что родился мальчик, мы пришли в неописуемый восторг. Пуповину завязывала супруга Митинага. Первое кормление доверили Татибана — но Самми. Купание состоялось около шести часов пополудни. Зажгли светильники, и слуги её величества в белых накидках поверх коротких зелёных одежд внесли горячую воду. Тазы и подставки для них также были покрыты белым… Когда я заглянула за занавеску, за которой пребывала государыня, она вовсе не имела того величественного вида, который подобает «матери страны». Она почивала и выглядела несколько измученной, черты лица утончились, молодость и хрупкая красота были явлены более обычного. При свете ночника кожа её казалась прозрачной, густые волосы, завязанные на затылке, делали её ещё привлекательнее. Митинага навещал государыню ночью и на рассвете…»

Марго отложила рукописи, тяжко вздохнула:

— Вот так вот, мой дорогой румынский князь, теперь ты знаешь, как рождаются настоящие принцы!

Орест сделал вид, что не заметил в её словах иронии.

— Ах, была бы я принцем, как Аривара Нарихира! — воскликнула она.

— Почему же не принцессой? — спросил Орест.

— Принцессой не хочу, — Марго капризно надула пухлые щёчки.

— Ты не хочешь быть женщиной? — удивлялся Орест.

— Нет, уж если выбирать, то не хотела бы…

Орест вопросительно поднял бровь. Если бы ему пришлось выбирать, то он все‑таки хотел бы вновь родиться мужчиной, то есть человеком, а не животным, или вовсе не родиться. Он встал и поцеловал её в губы…

Стук колёс вновь вызывал в его памяти образ Марго, сидящей к нему спиной за пишущей машинкой, высекающей дробь на клавиатуре. В её облике была какая‑то неприкаянность, когда она решительно двигала каретку, близоруко наклоняясь над листком какой‑то переводной прозы. Он подкрадывался к ней и целовал, поправляя пряди волос; руки её опускались на край стола…

Их первый поцелуй был нервным, вынужденным.

— Ну, что теперь будем делать, дорогой? — в отчаянии спросила она, не зная, как выпроводить припозднившегося гостя.

— Спать! — простодушно ответил он.

Они были пьяненькие. Никто из них не вспомнит теперь, кто первым бросился (или упал) в объятия, кто поддался соблазну. Его губы провалились в сочную мякоть её рта. Орест будто впивался в сырой кукурузный початок, еще недозрелый, и молочный. Казалось, что во рту было слишком много зубов; они не впускали его язык, стояли на его пути, как средневековая крепость на страже. У них у обоих позвякивали зубы, словно наполненные коньяком «с горочкой» хрустальные рюмки…

* * *

Время нещадно размывает память; то радостное, что сияло когда‑то, становится блеклым и невзрачным, и кажется, что уже не вернуть прежних красок, остроты ощущений, точности деталей. Как‑то на лекционных занятиях, глядя в мутное, залитое дождём окно аудитории, он вдруг подумал: а не соблазнить ли Марго? Он подумал просто так, от скуки. Или от жалости. Ещё он подумал: «Нельзя женщине быть несчастливой». Следя за навязчивым преследованием новорождённого месяца за окном набиравшего скорость поезда, он удивлялся, с опозданием почти на три года, своей сомнительной отваге. В его голове зарождались хаотичные образы прошлого. Орест поступал, как всякая мужская особь, считая, что таким способом он сможет изменить отношение Марго к нему. В его сознании совсем отсутствовало какое‑либо представление об иерархии в обществе. Он игнорировал его, как настоящий цыган или стихийный анархист, несмотря на комсомольское воспитание и горнило политических зачётов, которым подвергали студентов самого идеологического факультета.

На её монотонных лекциях он просто засыпал. И сейчас, уткнувшись в темное окно поезда, он вспоминал все это без всякого вдохновения, которое сопровождало его в первые дни. Теперь эти дни бледно мерцали в его памяти, как золотые чешуйки в заливе от одинокого огня на противоположном берегу. Он был из тех молодых мужчин, кто, доставив женщине удовольствие, считал свою миссию выполненной и терял к ней интерес. Орест предпочитал не столько завоёвывать и покорять, сколько дарить себя, дарить своё тело, дарить свою нежность, а потом удаляться. Как‑то, обращаясь к Марго, он даже обмолвился:

— Я ведь твой подарочек, дарю тебе свои беспросветно молодые годы.

После лекций, когда опустели аудитории и коридоры азиатского факультета, он набрался наглости и заглянул в деканат, чтобы спросить у секретарши домашний адрес Маргариты Юозефовны Нарышкиной. Секретарша, милая девушка, ничтоже сумняшеся, сказала, полистав какой‑то журнал. Орест вышел на улицу, постоял секунду — другую в сомнении. Этого хватило, чтобы убедить себя в том, что он обречён, так сказать, на perfect madness…