Домашний огонь - Камила Шамси

Удачный штрих – насчет конфет. Кто держит камеру, на кого Эймон только что оглянулся?

– Действительно, я не знал с самого начала о ее брате, но мне было известно, что ее отец был джихадистом, что он отправился в Афганистан воевать на стороне Талибана, потом содержался в Баграме, возможно, подвергался там пыткам и умер на пути в Гуантанамо. Как любому британцу, мне внушает отвращение тот выбор, который сделал Адиль Паша, и та смерть, которая его настигла. Но кошмар его жизни и его смерти сделали Анику и ее старшую сестру Нему замечательными молодыми женщинами. Перед лицом тяжелых испытаний, в том числе смерти матери, когда Аника была еще ребенком…

Каким искренним он выглядел, каким хорошим, когда перечислял выпавшие на долю семьи Паша трудности и печали и достоинства обеих сестер. Он буквально излучал веру в человеческую природу. Жалкий глупец, не те сейчас времена, чтобы кто-то поверил идеалисту.

– Мы полюбили друг друга. Уф, все мои друзья будут надо мной издеваться за эти слова – у нас не принято говорить такое на публике, верно? Но так оно и было. Вот моя правда.

С каких пор это словосочетание сделалось популярным? «Моя правда» – отвратительный оборот речи, так эгоцентрично это звучит. И какой-то в этом цинизм – мир теперь полон абсолютных истин, у каждого своя.

– Не знаю, почему мне так посчастливилось. Мой отец, который достаточно хорошо знает меня, чтобы понимать, насколько я недостоин столь прекрасной женщины, сказал мне, что она, очевидно, притворялась.

– 0-ox! – негромко простонал Джеймс.

– Но между нами не было никакого притворства. Вот почему, когда она согласилась соединить свою жизнь с моей, Аника рассказала мне о брате. И я передать не могу, как ужасно было видеть, что это признание, которое потребовало от нее огромного мужества и свидетельствовало о таком доверии ко мне, в глазах некоторых людей превратило ее в… в… я даже произнести это слово не в силах.

Стыдобища. Все это.

– Много еще там, Джеймс?

– Не знаю, сэр. Мне показалось неправильным просматривать это без вас, – ответил Джеймс, пристально изучавший узор ковра.

– И я в самом деле почти сразу же отправился к отцу, министру внутренних дел, поговорить с ним о Парвизе Паше. Не потому, что моя невеста просила о снисходительности, но потому, что, как его сын, я считал себя обязанным предупредить отца о том, что моя личная жизнь вступает в конфликт с его профессиональной жизнью. Понимаете, я узнал, что Парвиз Паша попытается проникнуть в британское консульство в Стамбуле – не с целью осуществить теракт, но потому, что он надеялся получить новый паспорт и вернуться домой. Я поделился этой информацией с офицерами из отдела по борьбе с терроризмом – уверен, что об этом же им сообщила Аника, – и я не понимаю, почему британский народ до сих пор держат в заблуждении, будто Парвиза привел в то место, где он был убит, злой умысел, в то время как он, несомненно, погиб от рук тех, от кого ему почти удалось бежать.

О нет, сын, только не пытайся превращать его в героя. Этого тебе не простят.

– Но Парвиз Паша – не моя ответственность. Я не был с ним знаком и действительно не знаю, в каких преступлениях он мог оказаться соучастником, пока находился в Сирии. Однако его сестру я знаю. Женщину, которую вы видели на экранах своих телевизоров, женщину, подвергшуюся жестоким испытаниям, женщину, от которой в час горчайшей утраты отвернулись и ее страна, и ее правительство, и ее жених. Ее поносили за то, что, соблюдая религиозные правила и покрывая голову, она осмелилась любить; над ней издевались за то, что она поверила в свое право быть вместе с человеком, чье прошлое чуждо ее прошлому; ее обличали за требование похоронить брата подле матери; унижали за совершенно законный протест против указа министра внутренних дел – указа, похожего на сведение личных счетов. Неужели Британия действительно способна превратить человека в объект ненависти лишь потому, что этот человек любит безоглядно и до конца? Безоглядно вовсе не значит бездумно. Пока брат был жив, ее любовь изо всех сил убеждала его вернуться домой, теперь он мертв, и эта же любовь взывает к властям, требуя вернуть домой его тело. Разве это преступление? Папа, скажи мне: в чем тут преступление?

Вот что чувствует человек с разбитым сердцем. Карамат не пытался обманывать себя, руки его беспомощно повисли, болтались. Личные счеты. Стрела, смоченная ядом, который был ведом лишь самым близким. Кто стоял за камерой, кто оттачивал вместе с Эймоном эту речь, кто выбрал оттенок голубого, который, по мнению психологов, внушает доверие, – все это неважно. Яд изготовил Эймон, стрелу пустил он. И ведь знал, что это – ложь и что именно такая ложь больнее всего ранит отца, знал, что этими словами дает карт-бланш всем политическим оппонентам Карамата Лоуна и всякий охотно повторит это обвинение. Если сын заговорил о личных счетах – а уж он-то в курсе… Отцы и сыновья, сыновья и отцы. Ближневосточная семейная драма – в декорациях британского парламента. Он сжал кулаки, уперся ими в подлокотники кресла, мышцы спины и плеч напряглись. Карамат заставил себя дышать размеренно и думать в ритме дыхания, как опытный шахматный игрок, он изучал только что сделанный ход, а затем – всю позицию на доске.

Джеймс ждал молча, пока министр внутренних дел не обернулся к нему.

– Что будем делать, сэр?

– Мы ничего делать не будем. Он – простите за каламбур – сам себе роет могилу. – Карамат глянул на часы. – Пошли в офис, оттуда последим, как будут разворачиваться события.

– Не нужно ли вам до ухода поговорить с женой, сэр?

– Джеймс, пока эта история не завершится, у меня нет ни сына, ни жены. Только государственная служба. Вам ясно?

– Да, сэр. Прошу прощения, сэр.

Карамат зашел в свою комнату, открыл шкаф, изучил вешалку с галстуками. Больше всего было голубых, но в этот день его рука потянулась к матово-красному, сильному, но не кричащему цвету – именно такой галстук повязывает мужчина, уверенный в своей власти.

* * *

Он прибыл на Маршам-стрит одновременно с первым выпуском утренних газет, которые он все еще предпочитал читать на бумаге. Его лицо, наполовину освещенное, наполовину скрытое в тени, словно лицо злодея из комикса, склонялось над разворотом газеты, наиболее близкой его партии. «Интересы государства или же личные счеты?» – вопрошал заголовок.

– Кто-то заранее слил им видео, – сказал Джеймс, лишь бы заполнить паузу.

– Встаньте за дверью и никого не впускайте, хоть саму королеву.

В здании министерства было пусто, Лондон еще спал. Он просто хотел остаться один.

В первом же абзаце упоминался «пожелавший остаться неизвестным член Кабинета», что в сочетании с фамилией журналиста почти наверняка подразумевало Канцеляриста. Пожелавший остаться неизвестным член Кабинета рассуждал о непоправимом ущербе, какой понесла бы репутация министра внутренних дел, вздумай его сын принять участие в похоронах террориста – «разумеется, он сделает все, что в его власти, лишь бы этого не допустить». Самая примитивная линия атаки – и, разумеется, наиболее эффективная.