Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона - Жорж Сименон

— Ничего страшного.

— Лейтенант — славный малый. У него самого трое детей. Последний родился ровно неделю назад, когда он, как и сегодня, был на дежурстве.

Полицейский протянул руку, щелкнул каким-то переключателем, и, когда треск прекратился, стал слышен гнусавый голос, повторявший цифры — номера машины. И только тогда, когда его спутник быстро, словно осознав, что допустил бестактность, выключил звук, Гэллоуэй понял, что речь шла о синем «олдсмобиле».

Мужчина в форме два-три раза попытался завести разговор, искоса поглядывая на часовщика, но в конце концов смирился с молчанием. Мимо пролетали те же леса, то же поле для гольфа, те же деревни. Только на дорогах и у дверей ресторанов стало больше машин. По этой же дороге несколькими часами раньше проезжал Бен вместе с Лилианой, прижавшейся к нему. Разве теперь это помогло бы исправить положение, если бы Дейв крикнул во всю мощь своих легких, словно человеческий голос можно было услышать во всех штатах Америки, словно расстояния не существовало: «Бен!»

Гэллоуэй столь страстно этого хотел, что крепче сжал зубы и вонзил ногти в свою плоть. Он даже не узнал Покипси, не заметил, что они проехали город и пригороды.

Когда машина миновала щит, возвещавший о въезде в его родную деревню, он даже не почувствовал, что возвращался домой. Он смотрел на «Олд Барн», на государственный универмаг, на лужайку, на магазинчики, на свой магазинчик, на магазинчик миссис Пинч, на парикмахерскую, словно все это превратилось в пустую оболочку того, что раньше было его деревней.

Он не знал, который был час. Он утратил чувство времени. Время, как и пространство, перестали существовать. Разве он мог поверить, например, что сейчас Бен колесит по дорогам Виргинии, или даже Огайо, или Кентукки?

Дейв никогда не ездил дальше Кентукки, а Бен был всего лишь ребенком. Тем не менее десятки, сотни людей в самом расцвете лет, вовлеченные в эту своеобразную охоту и оснащенные современными средствами, преследовали его, гнались за ним по пятам.

Это было невозможно. Невозможно, чтобы сегодня вечером или завтра утром все американские газеты опубликовали на первой странице его фотографию, словно опасного преступника!

— Я высажу вас за зданием?

По воскресеньям в разгар дня на улицах никогда никого не было. Сразу после церковной службы улицы пустели, становились более гулкими. Они вновь оживали лишь тогда, когда наступал час игры в бейсбол.

Полицейский обогнул машину, чтобы открыть ему дверцу. Гэллоуэй протянул руку и вежливо сказал:

— Благодарю вас.

Дверь гаража была закрыта. К ней прикрепили изоляционную ленту, с каждой стороны которой стояла восковая печать. Трещину заделали липкой бумагой. Он поднялся по лестнице, никого не встретив. Ему показалось, что на третьей ступеньке он по-прежнему видел обезумевшего старого Хавкинса, который разговаривал сам с собой, качая головой.

Возможно, в этот момент все и случилось. Он был почти уверен в этом, но ему не хотелось думать о деталях. На лестничной площадке Изабель Хавкинс рассказывала ему о своей дочери и о тридцати восьми долларах, исчезнувших из коробки на кухне.

Гэллоуэй слышал за дверью шаги пожилой польской дамы, которая всегда носила домашние туфли из-за опухших ног. И поэтому звук был приглушенный, напоминавший странное скольжение, похожее на шаги невидимого животного, которое осторожно крадется по лесу.

Гэллоуэй открыл дверь. В это время солнце всегда освещало треть столовой, в том числе угол зеленой софы. По вечерам Бен любил лежать на софе, высоко держа в руках книгу.

— Ты находишь эту позу удобной?

Бен отвечал:

— Мне хорошо.

Гэллоуэй не знал, куда себя деть. Он даже не снял шляпу. И больше не думал о том, чтобы приготовить себе кофе, поесть. Дейв был готов, что с минуты на минуту раздадутся крики, предвещавшие начало игры в бейсбол. Из окошка ванной комнаты можно было видеть, встав на табурет, часть поля.

Зачем он пришел на кухню? Он и сам не знал. Ему там нечего было делать. Он вернулся в столовую, увидел сигареты на радиоприемнике, но даже не притронулся к ним. Ему не хотелось курить. Он чувствовал назойливую дрожь в коленях, но не стал садиться.

Окно было закрыто. В комнате было жарко. Вытирая лоб, он обнаружил, что у него на голове шляпа, и снял ее.

И вдруг, словно он вернулся в квартиру только ради этого, он вошел в комнату Бена и лег, вытянувшись во весь рост, ничком на кровать сына, схватив подушку обеими руками. Он долго лежал неподвижно.

Вначале он делал это не нарочно. Он ничего не осознавал. Если он и застыл неподвижно, то только из-за усталости, поскольку у него не хватало духа двигаться. Да и причин для этого не было. Постепенно все его члены, все его тело онемело, словно пораженное болезнью. Ему казалось, что его ум, притупляясь, начинал жить более интенсивной жизнью, но в ином плане. Это было похоже — но он никогда бы никому не рассказал о своих ощущениях из боязни, что над ним будут смеяться, — на вхождение в высшую действительность, в которой все обретало более отчетливое значение.

Такое часто происходило с ним в детстве. Он хорошо помнил один случай в Виргинии, когда ему было пять лет. Это продолжалось, возможно, целый час, возможно, несколько минут, поскольку это состояние напоминало сон, когда создается впечатление, будто он длится очень долго, именно потому, что время исчезает. Так или иначе, но это было его самым ярким воспоминанием, которого вполне достаточно, чтобы вкратце поведать о его детстве.

Тогда он тоже лежал, но не как сейчас в комнате на кровати Бена, на животе, а на открытом воздухе, на спине, скрестив руки на затылке. Подставив лицо солнцу, он лежал с закрытыми глазами, но красные и золотистые искорки все же проникали сквозь веки.

В то время у него начали выпадать молочные зубы, и он, в полусознании, дотрагивался кончиком языка до шатавшегося зуба. Это не было больно. Напротив, от этого он получал сладостное удовольствие, которое волнами, словно флюиды, разливалось по всему его естеству, и он не мог поверить, что это было грехом и что впоследствии ему будет стыдно.

С тех пор он больше никогда так явственно не ощущал, как его собственная жизнь смешивалась с жизнью вселенной, как его сердце билось в унисон с ритмом земли, окружавших его трав, деревьев, шелестевших над его головой. Его пульс становился пульсом мира, и он внимательно следил за всем, за прыгавшими кузнечиками, за свежестью земли, проникавшей ему в спину, за солнечными лучами, гревшими его кожу. Звуки, обычно смутные, тоже отличались друг от друга с чудесной четкостью: кудахтанье кур на птичьем дворе, урчание трактора на холме, голоса на веранде, голос его отца, который, попивая маленькими глотками бурбон, давал указания чернокожему управляющему.

Он не видел его, но все же был уверен, что образ отца, запечатлевшийся в его памяти, был образом того дня, когда отец, окруженный синеватой тенью, вытирал свои рыжеватые усы указательным пальцем после каждого глотка.