Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Как все старики, Мамина забывала о событиях настоящего. Но на события прошлого ей с лихвой хватало памяти и воображения, и она была способна рассказывать в мельчайших подробностях эпизоды, участницей которых никак не могла быть. Мамина ошибалась в датах. Перевирала факты. Путала последовательность эпизодов. В ее исполнении одно и то же происшествие получало несколько версий.

Кое-что любопытное было в ее историях. Всегда, когда она рассказывала о прошлом, ее рассказы были, можно сказать, реалистичными. Истории, случившиеся давным-давно, были сделаны из живого, осязаемого материала. То, что она рассказывала, могло быть или не быть правдой. Но, так или иначе, это было очень жизненно. Ее истории о прошлом были полны определенных, вещественных элементов повседневной жизни. Когда же она говорила о настоящем, ее рассказы наполнялись неосязаемыми субстанциями и невозможными вещами.

Как рояль Ребекки Лой, например. Этот абсурдный рояль, который, по ее словам, она слышала по ночам.

Начать с того, что рояля давно не существовало. Ребекки Лой тоже. Пятьдесят лет назад Ребекку Лой нашли мертвой в ее миланской квартире, а одиннадцать лет назад рояль обменяли на корову.

Она, Ребекка Лой, жена мистера, была утонченной американкой из Нью-Йорка, родившейся в 1886 году. Что до рояля марки «Безендорфер», то доктор привез его, чтобы супруга могла тренироваться в те немногие дни, которые проводила на острове. Когда его обменяли на корову, это был уже не «Безендорфер» и даже не просто рояль, а всего лишь грустное напоминание об австрийском рояле, неспособное издать и пары нефальшивых нот.

Вообще-то Ребекке Лой не нравился остров. Точнее, она его ненавидела. Ненавидела море, солнце, жару, влажность, мух и москитов. И ненавидела кубинцев. Как она говорила, вульгарных, некультурных, шумных, скандальных и примитивных.

— Они не могут быть спокойными, — заявляла она, в том числе в присутствии кубинцев, — как обезьяны. Двигаются, танцуют, вернее, думают, что танцуют, без остановки, а если не двигаются, то спят. Глаголов «думать», «созерцать», «слушать» для них не существует.

А еще сильнее она их возненавидела в один из дней 1915 года, когда родилась Висента де Пауль, дочь Мамины и доктора.

Потому что у Висенты де Пауль были резкие черты лица и жесткие курчавые волосы, как у матери, а цвет кожи как у мистера. И, не будучи похожей на своего отца, она все же чем-то напоминала его. У нее был такой же добрый, умный взгляд. Никогда, даже когда она была совсем крохой, не было сомнений в том, что Висента де Пауль — дочь американца.

Поэтому Ребекка Лой стала еще реже приезжать в Гавану.

Кроме фамильного дома в Нью-Йорке у нее была квартира в Париже рядом с кафе «Два маго» на Сен-Жермен-де-Пре и еще одна в Милане, недалеко от пинакотеки Брера. Именно там, в Милане, в комнате, полной цветов, ее нашли обнаженной и мертвой, захлебнувшейся собственной рвотой, за семнадцать лет до того, как точно при таких же обстоятельствах погибнет Лупе Велес[96].

Она проверила по трем или четырем словарям, имеющимся в доме, и все они определяют слово «страх» как «внутреннее состояние, обусловленное грозящим реальным или предполагаемым бедствием».

Валерия думает: «А что, если это «или» не в силах указать, как сказано все в том же словаре, на «перечисление или противопоставление»? Что, если кто-то, человек или персонаж, не важно (она сама, например, иногда чувствует себя человеком, а иногда персонажем), ощущает, что угроза реальна и в то же время предполагаема?»

Валерия знает также, что она не единственная жертва страха, и знает, что страхи бывают и похуже. В этом у нее нет сомнений. Многие люди испытывали вполне определенный, осязаемый страх. Она думает о евреях в концентрационных лагерях, из романов, которые она недавно читала. Или о страхе, который испытывал Вьетнам всего несколько месяцев назад (а может, испытывает до сих пор). Она знает, что кому-то пришлось испытать нечто более страшное, то, что называется ужасом.

Ей знаком только ее небольшой страх, который бродит вокруг нее, как инстинкт. Неосязаемое ощущение, которое она пытается отпугнуть песней «Procol Harum», потому что эта песня и странный голос солиста делают ее счастливой.

Она не знает, что значит «жизнь в опасности».

Но она знает, что какой-то страх она все же испытала и что пропорционально его количеству, много его было или мало, она, конечно, должна будет написать и о нем.

Поэтому тридцать лет спустя Валерия будет смотреть на снег из уютной и теплой квартирки в Верхнем Вест-Сайде в Нью-Йорке, на берегу Гудзона, и вспомнит о своем маленьком страхе.

Вряд ли она сможет вспомнить тот момент, когда страх появился в ее жизни. Страх похож на кубинские закаты: невозможно зафиксировать то конкретное мгновение, когда опускается ночь. Валерия знает, как трудно, если не сказать невозможно, родиться на Кубе в такой решающий год, как 1959-й, и не привыкнуть жить со страхом.

Она скажет и напишет: в детстве ее маленький ужас просыпался с приходом чего-то или кого-то. Например, всегда внезапным, ночи. И дня. И еще более конкретным приходом любого незнакомца. Закат, рассвет, люди — вот три оси ее страха. Все вращалось вокруг этих трех страхов.

Наступала ночь, и дом замирал в тишине, наполнявшей его голосами, криками, тенями, птичьим щебетом и музыкой орегонских лесов, как утверждал дед.

Наступление ночи означало для нее нечто парадоксальное, когда одиночество и безмолвие оборачивались присутствием и шумом.

Угасали последние лучи заката на берегу, на горизонте исчезали последние отсветы дня. Море отступало, смешивалось с темнотой. Ночь по-хозяйски проникала в окна, открытые ветру. Заходила каким-то образом в закрытые двери. Сначала она присваивала себе голоса, которые в комнате дяди Мино без устали тянули свои блюзовые баллады на английском языке.

Затем ночь завладевала тишиной и испуганной возней вьюрков.

Бабушка Андреа зажигала пыльные электрические лампочки и старые масляные лампы с грязными стеклами на высоких покривившихся потолочных балках, отчего дом превращался в незнакомое и зловещее место.

Удаленность и уединенность пляжа ночью делались очевидней.

Ночь опускалась плотными облаками, и Валерии казалось, что небо хочет соединиться с землей, и что они соединяются, и что везде, на каждой поверхности, в каждом углу оседает что-то вроде тумана. Моря не было видно. Его было слышно. Шум волн доносился издалека.

И тогда слышался плеск весел, гребков и кто-нибудь говорил:

— Это они, потерпевшие кораблекрушение.

Они возвращались. Те, кто попытался достичь Севера, Большой земли, но не сумел.

— Они даже мертвые не сдаются.