Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Он любил снова и снова возвращаться в кубинские залы Музея изящных искусств, любоваться Шартрандом, Клинверком, Сансом Картой, Ландалусе, «Сиестой» Кольясо. Ему хотелось бы попасть, просочиться внутрь их картин, покинуть уродливую реальность настоящего ради возможности жить в волшебных фантазиях. Ему хотелось уменьшиться в размерах, как Нильс Хольгерсон[101], и проникнуть в одну из пальмовых рощ, залитых светом величественного заката, посреди запахов, безмолвия и неподвижности природы в ожидании ночи.

Еще он любил быть в курсе последних новинок кино. Строго говоря, «быть в курсе новинок» не очень подходящее выражение. В те годы новинок было очень немного. Недаром всегда до начала фильма показывали предупреждение, изысканностью своих формулировок разительно отличавшееся от пошлости новой жизни: «ФИЛЬМ, КОТОРЫЙ ВЫ УВИДИТЕ, БЫЛ ВОССТАНОВЛЕН ИЗ НЕСКОЛЬКИХ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ КОПИЙ. ПРИНОСИМ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ВОЗМОЖНЫЕ ТЕХНИЧЕСКИЕ ДЕФЕКТЫ ПРИ ПРОСМОТРЕ». Какое удовольствие снова увидеть великолепную Джоан Кроуфорд в «Джонни-гитаре», Бетг Дэвис в «Иезавели», Вивьен Ли в «Мосте Ватерлоо», Розалинд Рассел в «Пикнике», настолько превосходящую Ким Новак и Уильяма Холдена, в роли учительницы, одинокой и разочаровавшейся женщины. Как приятно было сходить на ретроспективу Мэрилин Монро, In memoriam[102]. На цикл фильмов итальянского неореализма или Ингмара Бергмана. И время от времени, среди этих встреч с прошлым, возвращений к уже знакомым радостям и гарантированному удовольствию, открывать (да, кое-какие открытия все же случались) редкие, невероятные жемчужины, как две потрясшие его советские картины, две картины («Иваново детство» и «Андрей Рублев») какого-то неизвестного режиссера по имени Андрей Тарковский.

Иногда он заходил в зал Гарсии Лорки на балет, потому что, хотя в последнее время он скучал на балете, он был потрясен примой-балериной, совсем юной, по имени Росарио Суарес[103]. Впервые он увидел ее в роли Монны во втором акте «Жизели» и понял, что балерина такого таланта и обаяния однажды может стать открытием.

Оставались еще некоторые спасительные уголки в Гаване конца шестидесятых и начала семидесятых. Как упрямые следы погибшей в катастрофе цивилизации. Маленькие убежища. Уголки, где прошлое и его блеск (несмотря на все усилия) не стерлись до конца. Поэтому он был благодарен судьбе за то, что можно еще войти в кинотеатр «Дуплекс» и порадоваться «Красным башмачкам»[104]. Это значило, что есть еще место в Гаване, где можно было увидеть Леонида Мясина. Или в сотый раз насладиться «Спящей красавицей» с Марго Фонтейн в исполнении труппы Лондонского Королевского балета.

А еще всегда оставалась возможность, хоть и более скромная, но не менее волнующая, читать на полированных гранитных панелях золотые буквы названий универмагов: «Конец века», «Флогар», «Санчес Мола», «Эпоха», «Трианон», «Хота Вальес»… И пытаться мысленно восстановить роскошь старинных респектабельных отелей, «Инглатерры» или «Пласы», вспоминая о том, что там останавливались Анна Павлова, Энрико Карузо, Элеонора Дузе, Рената Тебальди… И шикарных кафе, как «Лувр» на том же знаменитом тротуаре[105], что и «Инглатерра» Или «Эль-Энканто» на пересечении улиц Галиано и Сан-Мигель, которое кроме имени сохранило барную стойку из каобы и огромное зеркало со скошенными краями.

Во время отъездов Элисы Оливеро использовал вынужденный переезд в маленькую квартирку на улице Рейна для того, чтобы возобновить диалог с голосами, все более далекими, охрипшими, прячущимися голосами города, которому он принадлежал и который в некоторой степени принадлежал ему. Города, который теперь вознамерился исключить его из своей жизни.

Старый город разговаривал, он умел вести, диалог. Единственное требование — быть настороже, уметь слушать. Посреди гомона, флагов, лозунгов и девизов, гимнов и маршей, новых криков, на которые его вынуждали, можно было обнаружить, имея желание и умение слушать, шепот другой Гаваны, скрытой, которая пыталась не позволить себя заглушить, которая говорила шепотом с теми, кто хотел или мог ее слушать и кто хотел или мог ей отвечать.

Как Содому, Гаване выпал свой серный дождь, свое землетрясение и свое символическое затопление водами собственного Мертвого моря. Умерли Рита Монганер и Бенни Море. Уехали Селия Крус, Фредди, Ла Лупе, Ольга Гильот, Ньико Мембиела, Бланка Роса Хиль, Орландо Контрерас[106]. Закончилась чудесная жизнь на пляже Марианао с его шикарными и простенькими барами. Закончились рождественские праздники, и это означало не конец религиозного торжества, которого и добивались, а конец семейным вечерам, молочным поросятам, зажаренным в земляной печи, конец конгри[107]с тмином и оливковым маслом, конец маниоке с подливой. Закончились карнавалы, по крайней мере, настоящие карнавалы с костюмами и гуляньями. Закончилась безответственная и восхитительная радость людей, не знающих, что такое война. И поначалу вроде бы и не было войны, не было собственно битвы и крови, что, возможно, стало бы выходом из ситуации, а был шок, паранойя, постоянное «военное положение», что гораздо хуже. И семьи разделились и рассеялись. Многие уехали в Майами или в Мадрид. Проснулись до сих пор спавшие каины и авели, мучимые страшными снами о бесконечном отмщении. И вещи, доставляющие удовольствие, и сами удовольствия были объявлены буржуазными, так же как хорошие манеры, традиции и элегантность стали называться «буржуазной отсталостью»

Несмотря ни на что, город не потерял своей утонченности. Город был хитер. Он умел говорить шепотом. По крайней мере, с теми, кто хотел его услышать. Единственное требование: быть деликатным и внимательным.

На улице Соль, например, на одной из столетних стен улицы Соль еще можно было увидеть панно из севильской керамики с рекламой фабрики вееров. На углу улицы О'Рейли, напротив величественного здания бывшего Банка Нью-Йорка, посреди руин торчали еще две колонны с перекрытием, оставшиеся от библиотеки Марти. И существовала, нетронутая, аптека «Джонсон» на пересечении улиц Обиспо и Агилар. И еще одна роскошная аптека, «Ла-Реуньон», в стиле ар-нуво, как и положено аптеке, принадлежащей каталонцу, Жозе Сарра-и-Вальдежули, на улице Теньенте-Рей. Еще можно было постоять в густой, сырой тени арки Белен. И держались еще темные, тоже сырые стены церкви Святого Духа, где по-прежнему служил мессу поэт, отец Гастелу[108]. И еще можно было зайти в «Слоппи-Джо» (хоть он и превратился в притон, где в сортире мужчины давали выход низменным инстинктам), где все стены и колонны были увешаны фотографиями. А если пройти по улице Трокадеро от пересечения с улицей Индустриа до поворота на улицу Консуладо и осторожно заглянуть между прутьями решетки на окне серо-голубого здания, можно было увидеть сидящего в своем вечном кресле с сигарой во рту автора «Рая»[109], недавно, пять или шесть лет назад, опубликованного, но уже ставшего опальной классикой романа, который рассказывал об одном городе, о его жителях, о разговорах, возвышенных и исчезнувших. А на другом углу, на пересечении улиц N и 27-й, если запастись терпением, потому что вопрос всегда только в терпении, можно было поймать момент, когда другой поэт[110], автор «Электры Гарриго» «Острова на весах» и «Рене и его плоти», как персонаж собственных пьес, с балкона наблюдает за действительностью, день ото дня все более абсурдной. И еще было возможно зайти в букинистический магазин «Канело» (излюбленное место старых книжников на улице Рейна) и надышаться волнующим запахом старых книг. И найти томик «Замогильных записок» на французском, издательства Гарнье, с неразрезанными страницами. Или что-нибудь еще более удивительное, например экземпляр «Возвращения» Калверта Кейси, подписанный автором перьевой ручкой с явно обломленным пером. А как хорошо было спуститься по улице Эмпедрадо до Соборной площади и зайти в кафе «Эль-Патио», расположенное во внутреннем дворике дворца XVIII века, родового дома маркизов де Агуас Кларас. И там можно было сесть, выпить холодного чаю и послушать, как Эстер Монтальбан играет на пианино прелестные болеро, а потом смотреть, как в искусственном пруду, появившемся здесь недавно, среди розовых лепестков плавают чудом выжившие рыбы и черепахи. И можно было спуститься на Оружейную площадь, чтобы посмотреть на то, что осталось от снятого с пьедестала памятника Фердинанду VII Желанному (мало кто знал, что это на Кубе он получил свое прозвище)[111].