Площадь Революции - Борис Евсеев

Дальше слушать я не стал. Потому что понял: виновата не какая-то там Вирсавия. Виновато въевшееся в человека и постепенно изменившее все его естество – имя! Ничего подобного не случилось бы, продолжай этот седоватый прямой гитарист, казалось, и сам позванивающий, как струна, зваться Николаем, или Николой, или даже, на худой конец, Коляном…

– Борислав! Борисла-а-ав! Ну что же ты!

Это опять мама. Она боится, что я снова потеряюсь. В этом году конная ярмарка очень большая, и народу на ней – тьма тьмущая.

Прошло уже два месяца после моей болезни и выздоровления, сейчас май, я сильно окреп и, улыбаясь, думаю о том, что потеряться скорее может мама.

На ярмарку мама решила пойти со мной потому, что отец уехал в командировку, а она очень любит лошадей. Еще мама любит самолеты и когда-то хотела стать летчицей. Она даже прыгала несколько раз с парашютом. Но летчицей не стала, стала учительницей. И, как мне казалось, зря. Куда лучше, если б она была летчицей, а не преподавателем литературы, или – хуже того – директором Дома народного творчества, как отец.

Утро еще очень раннее. А по утрам мне нравится думать о чем-нибудь необычном. Так и сегодня. Я решил обдумать, как мне вырваться в летний лагерь, куда из-за боязни эпидемий и укусов тарантулов меня не хотели отпускать.

Думая, я сначала опустил голову вниз, а потом задрал ее вверх.

И тут же увидел: невдалеке, на небольшом возвышении стоит «дурацкий учитель» Архипка-Авиахим и нервно обдергивает городской, серый в полоску пиджак. На голове у Архипки-Авиахима старенький картуз козырем назад, а в руках он держит блескучую металлическую штуковину. Недалеко от Архипки стоят и ходят причесанные мелкой расчесочкой и слегка подумытые Дада и Дула. Рядом с ними вертится, видно, уже переставшая показывать кому попало свой невылеченный язык девочка Ружа. Чуть позади я заметил и прогуливающегося с кнутом в руках Варула, который так хотел, чтобы его звали Баро Манушем.

Все цыгане ведут себя чинно, не ругают Архипку остолопом и «дурацким учителем», кланяются, что-то кому-то ненавязчиво предлагают.

– Иди! Иди сюда, морэ! – радостно, как будто только меня и дожидался, поманил Архипка. – Сейчас такое увидишь!

Я вопросительно взглянул на маму. Мама была в тот день в широкополой летней шляпе, хотя солнце едва проглядывало сквозь белые шкурки облаков, и взгляда ее я по-настоящему видеть не мог. Но мне почудилось: она смотрит вдаль, туда, где на небольшом холме виднеются старые списанные самолеты – «ишачки», «лавочкины», «кукурузники»-АНы…

Тихо высвободив руку из маминой ладони и слегка подпрыгивая, побежал я к Архипке.

– Я ероплан сделал! – крикнул Архипка совсем негромко, но так нервно, что поначалу я даже испугался.

Архипка – я это увидел сразу – за прошедшие два месяца тоже сильно изменился. Он стал еще более резким и дерганым. Но теперь эту резкость и дерганость скрывал.

– Настоящий сделал, с мотором! Хочь мотор и не фурычит, а всё одно теперь – ероплан. А не просто планёр. Разгоним – ух полетим! Ему и пропеллер не нужен. А я всё одно привесил. Пусть себе крутится в полете. Ну? Так?

Я согласно кивнул.

Архипке это понравилось, и он, пододвинувшись ко мне, зашептал:

– Слухай! А полетим со мной? А?

– Я тут с мамой…

– Ну и чего тебе маманя? Не разрешит, что ли? Да она и оглянуться не успеет, как мы уже вернемся. Планёр же! Круг по ветру сделаем и где ровней сядем. А?

Я еще раз оглянулся на маму. Она разговаривала с завучем нашей школы товарищ Обидиной. Рядом с ними терся и подхалюзнически улыбался ученик Силизямка: ябедник, трус, подлипала. Чтобы Силизямка не успел про меня наябедничать, я показал ему кулак, а потом трижды сильно оттопырил ухо. Силизямка стал словно бы меньше ростом, толстенькие щечки его, как у девчонки, зарделись. Умильно глядя на мой кулак, он тихо от мамы и завуча отошел. Но не слишком далеко, а так, чтобы иметь их в нужный момент между собой и мной.

Я подбежал к маме и дернул ее за рукав старенького жакета.

– Борислав, – строго сказала мама. – Дай нам десять минут поговорить спокойно. Поиграй рядом. Вот хотя бы с Лёней, – (то есть с этим жирпромом Силизямкой).

Пятясь спиной, отошел я назад, к Архипке.

Мама продолжала разговаривать с завучем Обидиной. Она словно не видела бесподобного сияния и света, которые вдруг разлились над конноспортивной ярмаркой, над окраиной города, над Турецкими, уже вовсю зеленеющими, Валами. Этот свет полета, свет будущего разбега над землей беспокоил, по-моему, даже лошадей! И только мама, Силизямка и завуч Обидина, с поразительно длинным, словно бы созданным для чтения выговоров и нотаций лицом, похожим на мордочку насекомого, зовущегося «палочником», – света этого не замечали!

– Хотел я взять Ружу. Так она, дура, боится, – сказал негромко Архипка.

– Я тоже боюсь, – сказал я. – Моя мама, вон она стоит, хотела стать летчицей. Но теперь не хочет, и мне не разрешит… Еще у меня был дядя. Он в войну тоже был летчиком и погиб. Упал в море и утонул вместе с самолетом. Вот мама и боится…

– Тут моря нет, – уверенно сказал Архипка. – До моря шестьдесят километров. Чего ж твоей мамане бояться? Ей-богу не пойму. Твоего дяхона как звали?

– Борис… Борис Иванович…

– Ну?! Видишь! От этого имени он и погиб! Оно ж вниз тянет! А ты… ты Борислав! Поэтому должен лететь. Борислав! Глянь-ка! Летучее имечко получилось! «Бо» – как будто ты раскачиваешься. «Ри» – это ты готовишься: раз, два, три-и. «Слав»! – полетел! «Слав»! – еще как полетел! – закричал тихонько, снова начиная нервничать, Архипка. – Мне ж товарищ в полете нужен! Ружа не годится. Кто меня в бока толкать станет, если я на что засмотрюсь? Дада и Дула разгонят. И – фррр!

– Как это разгонят? – не понял я.

– Как, как. Конем разгонят, потом веревку бросят, мы с горба и полетим с тобой. Видишь тот горб песчаный? – он наклонился к самому моему уху. – Я туда ероплан вчера вечером приволок! Сначала спрятал в кустах, а утром на край выкатил. Он же на колесах, дурень! Я и колеса камнями подпер. Ну! Ну!

Я повернул голову туда, куда все время кивал и указывал Архипка-Авиахим.

Над маминой головой, над головой завуча товарищ Обидиной и много выше головы ученика Силизямки, чуть в отдалении от ярмарки, на высоком песчаном горбе стоял крохотный, крашенный в грязноватую зелень, самолет с красным пропеллером.

Кабина самолета была совсем маленькой, зато крылья были длинные, как у стрекозы. Мне показалось: вдвоем нам в кабину не влезть. Я сказал об этом Архипке.

– Та влезем! Я, если что, на колени тебя возьму. А этот дурак Варул тут останется. Он не верит, что взлетим! Делает вид, что кобыл сюда щупать пришел. А сам – следит. Для этого – и еще чтобы смеяться и злиться – он сюда и приволокся! На цыганский суд затащить меня хочет. За то, что я сказал: мазанки вместо шатров ставить надо!.. Так что если теперь взлечу – он фонтан свой заткнет! Улететь от цыганского злого счастья я хочу! Понимаешь? Две тысячи лет скитаемся мы по белу свету. Надоело!