Площадь Революции - Борис Евсеев

И мама беззвучно плачет и, бросив смотреть на лежащего ничком «дурацкого учителя» Архипку, смотрит – теперь уже умоляюще – на милиционера и соседа дядю Геру.

– Борис, Борис, – повторяю я раздраженно и нервно – почти так, как повторял недавно теперь наглухо замолчавший Архипка, и иду к чистой песчаной луже, чтобы смыть кровь с пораненных губ и с подбородка. – Борис я!

По имени и жизнь.

К пятидесяти годам у Юрочки Жосана стали сужаться плечи: ближе, острей, беспомощней…

Он чувствовал это и раньше. А сегодня ночью, во время летней грозы – понял окончательно.

Чуть медленней, чем обычно, словно сквозь невидимый дождь, Юрочка двинулся к зеркалу. Отразилось красивое, вовсе не дряблое тело, туго обтянутое вокруг бедер синими трусиками в форме плавок.

Плечи были на месте. Но когда Юрочка на миг закрыл глаза, он снова и ясно почувствовал: плечи действительно сужаются, их ведет одно к другому, тело делается узким, как торчащий посреди двора столб…

Раннее серенькое утро застало Юрочку во дворе собственной дачи. Он подобрал с дорожек две-три щепки, выполнил еще какую-то мелкую работу и пошел по дачной аллее вниз, к реке Серебрянке.

Никто по дороге ему не встретился – было только пять с минутами. Скучая, Юрочка решил сходить к туберкулезному санаторию, поговорить с экономистом Буйковым.

Буйкову было за шестьдесят, и он был настоящий экономист из университета: зол, въедлив, длиннобород, умен. Правда, экономику Буйков не любил, преподавал в последние годы философию.

Говорить с Буйковым Юрочке было лестно, хотя экономист-философ часто выражался напыщенно и непонятно, вставлял много греческих терминов, причем делал это умышленно, чтобы Юрочка его не понял.

Однако к Буйкову – хоть тот и подымался с петухами – было рано.

Тогда Юрочка решил просто пройтись по лесу.

Он вошел в лес и немного походил с краю, меж старых деревьев. Повеяло лесным, чуть слышимым ветром.

Вдруг, ни с того ни с сего, Юрочке стало страшно. Дробная россыпь страха стала облеплять его, как листья и мох брошенную колоду: с головы до пят. Сперва Юрочка не понял: чего это он в ухоженном и утоптанном, далеко и хорошо просматриваемом дачном редколесье испугался?

Постепенно дошло: страшно умирать!

Лес шумел, как дальний поминальный хор, и шум этот не ослаблял Юрочкин страх, а только усиливал. Жосан хотел было повернуть назад, к даче, но отчего-то не смог. Ноги не то чтобы отнялись – они как-то одеревенели, и поверх этой «деревянности» словно обволоклись неприятно колющей стекловатой.

Тогда Юрочка попытался сесть на землю. Но и этого не смог. Ноги вздрагивали, их помимо Юрочкиной воли слегка пошатывало, а потом, словно пустые канализационные трубы, медленно, но верно наливало жгуче-холодным расплавленным металлом. До спасительной земли было всего ничего, но болезненность ощущений не позволяла Юрочке на нее опуститься.

«Столбняк в лесу… В лесу столбняк… С печки бряк – в лесу столбняк…» – попытался отшутиться Юрочка. Но веселья не вышло.

Так он простоял минут пять-десять. Вдруг схватило и спину. «Почки? Неужели почки?…»

Внезапно Юрочке почудился близкий смех. От возмущения – кто может смеяться в момент случившейся с ним болезни? – Юрочка чуть не задохнулся.

Медленно, стараясь не тревожить спину и поясницу, повернул он голову.

Полуобнаженная, а может, и совершенно голая молодая женщина смотрела на него из подроста.

Женщина еще раз рассмеялась и, гибко вильнув телом, медленно и, как показалось Юрочке, неохотно исчезла меж листьев и веток.

В другой раз Юрочка наверняка устремился бы за ней. Он был «ходок», знал про женщин многое, и знал всякое. Знать это «всякое» – в основном гиблое, нехорошее – Юрочке было приятно.

Да и женщину эту он несколько раз на станции, в поселковом магазине и около запруды видел. Припомнилось: берег, вода, майская, молодая еще трава, какие-то незначащие разговоры о русалках, и вдруг за спиной – громкий плеск, и чуть позже, поверх воды, та же смеющаяся, встряхивающая хвостом волос головка.

Мелкая одиночная слеза скользнула по скуле. Слеза еще сильней напугала Юрочку. Но он гнал от себя испуг, ерничал:

«Куда она теперь пошла? Мыться в бане? Купаться?»

Тут он вдруг вспомнил: обнаженную женщину зовут Наталья Владьевна. Имя еще сильней раздразнило его.

«Стой! Руки вверх! Ноги на ширину плеч!» – хотел уже было скомандовать Юрочка.

Увидав, что всем известный донжуан Жосанчик – или, как на китайский лад называли его продвинутые люди в поселке – Бля-О-Дун – к ней не идет, Наталья Владьевна решила подкрасться к нему сама. Однако, еще раз глянув на истуканом стоящего Юрочку, вдруг зашипела от негодования, как змея: «Еще ч-чего!» Это он должен догонять ее. Он должен близ кустов и деревьев клонить к берегу, притапливать в реке!

Наталья Владьевна решила в последний раз напомнить о себе и, тихо шелестнув так и льнувшими к телу листьями, чуть стороной от Юрочки пошла к Серебрянке.

Движение Юрочка, конечно, заметил.

«Ну нет, так просто она отсюда не уйдет!» – Юрочка решил оцепенение свое во что бы то ни стало сбросить, из столбняка выйти. Он резко дернул плечом, двинул правой ногой, и тут же как подкошенный рухнул наземь.

Юрочка сильно зашибся и на некоторое время лишился сознания. А когда пришел в себя, сразу подумал (вроде про Наталью Владьевну, но вроде и про другое): «Уходит? И пусть уходит… Кто, кто уходит?». Не совсем еще после удара о землю опомнившись и страшась своей бездвижности, забормотал Юрочка: «Нат Владь?… Жи… жи-и-изнь уходит!»

Наталья Владьевна дел с пьяными никогда не имела. «Напился как свинья, – ощетинилась она. – Утро же! А он все после вчерашней попойки не просохнет!»

Больше на Юрочку не оглядываясь, порожняком и в сильном гневе, поспешила она к свернутой близ речки в комочек одежде.

«Уходит, б…, уходит!» – хотел крикнуть Наталье Владьевне вслед об уходящей от него жизни Юрочка. Но изо рта вывалились лишь две-три хриплые бульбочки.

Тут Юрочка вспомнил о ночном громе и подумал, что это было предупреждение.

«Да за какие-такие дела? За что это?»

Как Юрочка ни старался, но понять, что он такого дурного сделал, чтобы вот так держать его в лесу, не позволяя позвать на помощь, не позволяя двинуться с места, – не мог.

Он стал лихорадочно, но в то же время размеренно-строго перебирать события последних лет. Потом двинулся глубже, к годам ранним. Ничего! Ни тогда, ни сейчас – ничего позорного в его жизни не было!

Припомнилось, правда, одно давнее дело (Юрочка был адвокат) – дело бизнесмена или, как говорил сам подследственный, «купца» Худаева. Был там один винтик, была одна кнопочка, до которой дотрагиваться не хотелось: Юрочка взял у Мити Худаева большие по тем временам (начало 90-х) деньги. А Худаеву дали, несмотря на деньги и Юрочкино красноречие – одиннадцать лет строгача.