Предатель - Андрей Волос

— Вы говорили, Савченко чем-то похожим занимается, — сказал Шегаев.

— Николай Михалыч-то? Ну да… Втемяшилось ему, что мысли можно на расстояние по радио передавать. Вот он и бьется. Ничего пока не передал, к сожалению… Кстати, — оживился Игумнов. — Я его на прошлой неделе видел. Так знаете, чем похвастался? — Очки Игумнова насмешливо посверкивали. — Снял подвал на Лубянке, поставил аппаратуру, хочет измерять напряженность магнитного поля и регистрировать движение лярв — по его мнению, они должны туда активно сползаться.

— Почему?

— Как почему! На запах человеческой крови, на крики пытаемых… Каково?

— С ума сойти, — сказал Шегаев. — Он тоже в нашем Ордене?

— Нет, он с розенкрейцерами связался, — Игумнов хмыкнул. — У них похожая основа. Та же мистика, те же поиски абсолютного зла с целью последующего его искоренения. Как будто зло — паслен какой-нибудь на картофельном поле: увидел — искорени!

Вышли на Арбат. Ночь была теплой, откуда-то доносился женский смех, гулко звучали веселые голоса.

— Вообще, я вам скажу… Я недавно вот о чем подумал. Прежний Орден тамплиеров был совсем другим. Таинственность в него позже привнесли, в судебном процессе, когда громили их, судили и на кострах жгли. Понятно, зачем: таинственность — всегда признак чего-то нехорошего. Ведь честному человеку нечего скрывать, верно?

— Пожалуй, — Шегаев пожал плечами. — В целом так и есть.

— Современные ордена — тамплиеры, розенкрейцеры — сами стремятся окутать себя завесой тайны. С одной стороны, понятно: опасаются внимания власти. А с другой: эту же власть в себе и копируют. Понимаете? Власть подает им пример: вот я какая. Я закрытая, я таинственная, я всесильная. В самом верху главный вождь — он велик и неподсуден. Чуть ниже — несколько меньших, и с каждым связана своя мифология, свой, если хотите, гностицизм. Например, главный полицейский у нас — непременно «железный нарком». Разве не элемент мифа? Под ним, в свою очередь, фигуры помельче, со своими мелкими сказками… миф сообщает обывателю, что все они наделены магической силой. Миф — теория советской жизни, магия — практика!

— Ну да, — кивнул Шегаев. — Во вчерашних газетах усатого «Великим кормчим» величают. Океан жизни, корабль страны… Все сходится. Даже трубка как у капитана.

— А чего же вы хотите! — Игумнов, должно быть, задался вопросом и сам отвечал на него. — Мистика — вещь непродуктивная, согласен. Но если не позволять людям свободно мыслить, они непременно попрутся туда, где им эта свобода мнится — как бы нелепы ни были ее проявления. В частности — в мистицизм.

— Правы анархисты, — вздохнул Шегаев. — Государство — это зло.

— Так-то оно так, да ведь все равно без государства в современном мире нельзя. Ну правда, Игорь, если смотреть на вещи реально: куда без него? Другое дело, что если государство узурпировано какой-нибудь бандой… вот тогда беда! В сущности, принцип власти привит человечеству как болезнь, подобная сифилису. Но ведь можно лечиться! Властолюбие — болезнь, с его безумством нужно беспощадно бороться…

— Ибо по следам Иальдобаофа ползут лярвы, и бесовская грязь пакостит души людей, — усмехнулся Шегаев.

— Ничего не имею против такой формулы, — согласился Игумнов. — Можно и так сказать. Истина нам неведома, но называть ее последствия как-то нужно? Тогда так: наиболее яркие фанатики власти, убежденные в том, что цель оправдывает средства, — Лойола, Торквемада, Наполеон, Лен… — Игумнов поперхнулся, не выговорив слова до конца. — Ну и другие товарищи… вот они уж совершенно точно действуют под непосредственным руководством ангелов Иальдобаофа!

— Красота! Асмолов бы рукоплескал, — отметил Шегаев.

— Самое печальное, что эти властолюбцы на самом деле погубили революцию. Ее целью было реальное переустройство общества. А что большевики? Захватив власть, тут же вогнали клин государства между рабочими и крестьянами. Эпоха военного коммунизма разъединила город и деревню. В двадцатом и двадцать первом подавили революцию, которая хотела идти глубже. Последние всплески раскатились громами Кронштадтского мятежа, махновщины, крестьянских восстаний, голодных бунтов. Жесточайшими репрессиями задушили стремление сделать общество свободней, честнее и лучше!..

Илья Миронович замолчал, безнадежно махнув рукой.

— У них свое понятие, — заметил Шегаев. — Свобода есть осознанная необходимость…

Игумнов саркастически хмыкнул.

— Это да… Но заметьте, что, покончив с революцией, погубив революционные элементы крестьянства, они тем самым подготовили себе неотвратимую и бесславную гибель в объятиях буржуазно-мещанского элемента и того же крестьянства! А растоптав зачатки общественной самодеятельности, отрезали себя и от пролетариата, от городского революционного класса. Таким образом, они обособились в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный класс! По жестокости сравнимый разве что с отрядом иностранных завоевателей! Вот уж истинно — орден меченосцев!

Игумнов говорил громко, размахивая руками и то и дело рубя воздух кулаком. Шегаев оглянулся — не идет ли кто следом.

— Но истинное рыцарство, истинное служение правде — война за Гроб Господень. А что такое Гроб Господень? — человек! Это его, человека, нужно освободить новыми крестовыми походами! Для чего должно возникнуть новое рыцарство, новые рыцарские ордена! Новая интеллигенция, если хотите! Основой которой станет необоримая воля к действительной свободе, к равенству и братству всех в человечестве!.. Но разве им растолкуешь! — Илья Миронович с досадой махнул рукой. — Они и более простых вещей не понимают. Долбят про развитие истории, про социальный прогресс… Прогресс для них — что-то неоспоримое. — Игумнов яростно фыркнул. — Они, видите ли, нашли законы истории! Как, скажите на милость, можно найти законы того, что является единожды данным, неповторимым, непредсказуемым?!

Илья Миронович так гневно смотрел на него, что Шегаев с усмешкой развел руками.

— История человечества есть история сознаний! История состояний сознаний! Ни над, ни под человечеством нет никакой сущности — ни духовной, ни материальной, — которая бы творила исторический процесс! Человек не может описывать историю со стороны, потому что не может отойти от человечества! Не может перестать быть человеком!..

Некоторое время Игумнов шагал молча, сердито стуча каблуками по мостовой.

— Прогресс! — снова презрительно фыркнул он. — Их спроси, они его везде найдут. Даже в геометрии отыщут. Скажут, что треугольник прогрессивнее квадрата. Или что призма прогрессивнее треугольника. У них не задержится… Они не понимают, что в нашей Вселенной бессмысленно говорить о развитии, эволюции, прогрессе. Так же бессмысленно, как искать прогресса или эволюции в игре облаков. Игра не имеет иного смысла, чем быть игрой. Бессмысленна игра облаков… бессмысленна и игра атомов… Бессмысленна и бесцельна Вселенная и жизнь Вселенной…

Голос Игумнова мрачнел, да и сам он как-то вдруг сгорбился, заложил руки за спину, ссутулился.