Падение ангела - Юкио Мисима

Мандала «Чрева» один из двух основных атрибутов школы Сингон, она связана с другой мандалой — «Алмазного Мира». Ее символом является цветок лотоса, она выражает милосердие Будды и бодхисаттв «Чрева».

Слово «чрево» включает понятие «утробы»; подобно тому как простая женщина может выносить в утробе царя, в заблудшую и страдающую душу простого смертного, как в материнскую утробу, заложены высшие добродетели Будды.

Полная симметрия в этой великолепной картине мироздания служит сидящему в центре восьмилепесткового цветка будде Махавайрочана. Отсюда текут линии на север, юг, запад, восток, и места для бодхисаттв справа и слева расположены на мандале строго симметрично.

Если принять возвышающийся в темном безлунном небе купол картинной галереи за центр цветка лотоса, в котором восседает будда Махавайрочана, то отделенная от здания прудом широкая проезжая часть, где сейчас стоит Хонда, это, пожалуй, место бодхисаттвы на золотом павлине.

Он мысленно перенес тот строго геометрический порядок расположения бодхисаттв со сверкающей золотом мандалы на эту симметричную, окутанную темным парком площадь, и ему показалось, что пространство мостовой и засыпанного гравием прямоугольника сразу перестало быть пустым, везде засияли исполненные сострадания лики, и глаза вдруг ослепил исходивший от них свет. Божественные лики возникли на фоне деревьев, и земля тотчас заискрилась…

Когда Хонда тронулся с места, видение сразу исчезло, вокруг жужжали мошки, стрекот ночных цикад висел в тени деревьев, словно швейная игла клала стежок за стежком.

Дорожка, по которой он когда-то бродил, сохранилась и сейчас. Она шла к картинной галерее, слева от рощи. Неожиданно мучительно вспомнилось, что запах травы, ночной запах деревьев был для него неотделим от чувственного влечения.

Ощущение было таким, будто он шел по дну моря после отлива: чувствуя под ногами коралловый риф — осколки панцирей, иголки морского ежа, раковины, рыб, морских коньков, ощущая колебания теплой морской воды, остерегаясь на каждом шагу, боясь пораниться об острые скалы… Хонда узнавал эту воскресшую через столько лет эйфорию. Немощное тело и резкими скачками налетавшее оживление. Они, стимулы этого оживления, были везде. Вскоре глаза Хонды привыкли к темноте, и он увидел разбросанные тут и там, словно следы зверских убийств, пятна белых рубашек.

Тень дерева, где притаился Хонда, кто-то уже облюбовал в качестве наблюдательного пункта. Судя по тому, что «наблюдатель» был в черной рубашке, он далеко не новичок в своем деле. Очень маленького роста, не достававший Хонде до плеча — его вполне можно было принять за подростка. Но в слабом свете Хонда разглядел седину в волосах, и ему сразу стало неприятно раздававшееся рядом сопение.

Сосед перевел взгляд и стал пристально всматриваться в профиль Хонды. Хонда старался не смотреть в его сторону, но чувствовал, что эти черные с проседью волосы, эти срезанные височки в его памяти связаны с чем-то тревожным, и изо всех сил пытался вспомнить, с чем. Когда он так напрягался, то никакими силами не мог сдержать рвавшийся наружу глухой кашель.

Вскоре сопение рядом приняло другой оттенок. Мужчина приподнялся на цыпочки и прошептал Хонде на ухо:

— Вот мы и снова встретились. Что, по-прежнему сюда ходите? Не забываете старое?

Хонда невольно повернулся в сторону говорившего и увидел мышиные глазки неказистого человечка. Неожиданно в памяти воскресло событие двадцатидвухлетней давности. Точно, это был тот мужичонка, что заговорил с ним тогда у магазина для американцев.

Хонда с ужасом вспомнил, что в тот момент сделал вид, что человечек обознался, и был с ним чрезвычайно холоден.

Человечек словно заметил душевные терзания Хонды и опередил его объяснения:

— Ладно-ладно. Здесь — это здесь. Другое место — это другое место. Так и будем поступать, — но Хонде, наоборот, это было неприятно.

— Только не кашлять! — добавил человечек и снова поспешно перевел взгляд на стволы деревьев.

Хонда, избавившись от внимания с его стороны, вздохнул с облегчением и стал смотреть на траву за деревом. Но трепет в груди пропал. Вместо него нахлынули тревога, гнев и печаль. Чем больше он старался забыться, тем дальше убегало забвение. Позиция, чтобы подглядывать за лежавшей на траве парой, у него была очень удобной, но их поведение казалось ему притворным, будто любовники знали, что за ними наблюдают, и изображали акт соития. Не было ни удовольствия, ни сопровождавшего это усиленное всматривание сладкого напряжения, ни опьянения виденным.

До пары было каких-нибудь метра два, но света не хватало, и разные детали или выражение лиц было не разглядеть. Хонда не мог подобраться ближе, потому что на разделявшем их пространстве не за чем было укрыться. Хонда все еще надеялся, что он, тот давний трепет, вернется, и, опершись одной рукой о ствол дерева, а другой — на палку, наблюдал за устроившимися на траве мужчиной и женщиной.

Человечек его уже не отвлекал, и Хонда отдался другим мыслям. У его палки нет закругления-крюка, а у самого нет умения, с каким тот давний старик задирал этим крюком женские юбки, старик и тогда был уже в летах, сейчас его наверняка нет в живых; среди пожилых «зрителей», наведывавшихся в эту рощу, за прошедшие двадцать лет многие, пожалуй, умерли, и даже молодые «актеры»: кто перестал бывать здесь, потому что зажил семейной жизнью, кто погиб в автокатастрофе или умер от поражавших и молодых рака, гипертонии, болезней сердца или почек — конечно, изменений в составе «актеров» было значительно больше, чем в составе «зрителей», прежние «актеры» сейчас, наверное, сидят, уткнувшись в телевизор, под нескончаемые крики жены и детей где-нибудь в комнатке спального района в часе езды от Токио, и близится день, когда они придут сюда уже в качестве «зрителей»…

Неожиданно правая рука Хонды коснулась на стволе чего-то мягкого — вниз по дереву ползла большая улитка.

Хонда убрал руку, но в груди осталось неприятное, будто горькое ощущение от прикосновения к ее мягкому телу и раковине, казалось, он сначала коснулся размякшего обмылка, а потом — пластмассовой мыльницы. От одного такого ощущения мир на глазах может раствориться, словно мертвое тело, брошенное в чан с серной кислотой.

…Хонда снова, теперь уже со страстной надеждой перевел глаза на занимавшуюся любовью пару. «Дайте мне забыться, скорее дайте мне хоть на мгновение забыться, вы, молодые, дайте мне опьянеть от вашего пыла, когда вы так безгласны, так безрассудны, когда у вас нет секунды, чтобы бросить взгляд на старика»…

Женщина, раскинувшаяся на траве среди сплошного комариного писка, чуть приподнявшись, обеими руками обхватила мужчину за шею. Мужчина в черном берете глубоко засунул руку ей под юбку. Движение руки передавалось складкам на спине его белой рубашки. Женщина вертелась под его руками, словно взбиралась по узкой винтовой лестнице. Прерывисто вздохнув, она, словно принимая лекарство, которое ей спешно нужно было выпить, приподняла голову и поцеловала мужчину.

…Пока Хонда до боли в глазах всматривался в происходящее, он вдруг ощутил, как со дна сковавшей его прежде пустоты вдруг поднялось, словно внезапно озаренное светом, неистовое желание.