По старой доброй Англии. От Лондона до Ньюкасла - Генри Воллам Мортон

Так, теперь он остановился с кем-то пошутить. Этот кто-то рассказывает ему смешную историю, и наш герой смеется — на мой взгляд, чуточку слишком громко. Я понимаю: он заинтересован в своем собеседнике и хочет ему понравиться. В следующий миг человечек становится серьезным, задумчиво потирает маленький подбородок и с сомнением качает маленькой головой. Что такое? Неужели его хотят втянуть в сомнительную сделку? Не поддавайся, дружок! Иногда к моему подопечному подходит какой-нибудь человек (вернее сказать, море черной плесени выплескивает на него человека), оба вынимают блокноты и что-то записывают. Ура! Кажется, мы заключили контракт. Это просто замечательно!

Со временем я замечаю, что по залу бродят старики в старомодных сюртуках с бутоньерками. Судя по их важному виду, это ветераны хлопчатобумажного бизнеса. Порой мне кажется, что для этих экс-магнатов Королевская биржа играет роль спасательного круга. Древние старички, которые счастливо доживают свой век где-нибудь в Сент-Эннсе или Бакстоне, бранятся с садовником и страдают от подагры, только потому и остаются живы, что раз в неделю по привычке ездят на биржу. Здесь же можно видеть и молодое поколение ланкаширцев — это энергичные, пробивные люди, которые идут по жизни своим путем и давно уже не носят гетры. Мне рассказывали об одном южанине, который так и не сумел устроить бизнес на Севере — камнем преткновения для него стали именно белые гетры. Я вполне верю в подобную историю.

За этими размышлениями я потерял из виду своего человечка. Надеюсь, ему по-прежнему везет. Он у меня маленький неунывающий бодрячок. Я наблюдал, как он раз за разом рассказывает одну и ту же историю различным людям. Часто ему приходилось стоять и терпеливо дожидаться, когда же собеседники наконец умолкнут и обратят на него внимание. Биржа — единственное место в Манчестере, где человек не может просто вмешаться в чужую беседу. Так здесь не принято! Мне жалко, что мой человечек — а я уже начал привыкать к нему, начал верить, будто он неплохой семьянин, любит свою жену и детей — в этот самый миг ушел и затерялся в безликой толпе, составляющей тело мрачного монстра. Между тем голос Хлопка не смолкает…

Стрелки часов приближаются к трем.

Наступает критическое время. Это у нас три часа дня, а в Америке — на том конце невидимого моста, связывающего Нью-Йоркскую и Манчестерскую биржи — уже десять вечера. Тамошние хлопковые дельцы сходятся вместе, не успев стереть следы свежего грейпфрутового сока со своих бритых подбородков, и цены тут же прыгают вверх. (Как трудно было бы все это объяснить несчастному Христофору Колумбу, который надеялся обратить богатство Нового Света на благие цели нового крестового похода!)

Часы показывают две минуты четвертого, и в этот самый миг на большом табло появляется сакраментальная цифра. Тысячи запрокинутых лиц моментально превращают черную толпу в розовую, и на одно короткое мгновение голос Хлопка меняет свой тон. Всего две минуты потребовалось, чтобы важная информация пришла к нам из-за Атлантики. Две минуты отделяют Нью-Йорк от Манчестера! Кульминационный момент настал и миновал. Постепенно толпа в зале начинает редеть, образовывая проплешины на затоптанном полу. Вот тоже, кстати, интересно: сверху, с галереи для публики, хорошо видно, что сначала рассасывается толпа в левом конце зала. Здесь толкутся в основном новички. Дело в том, что в 1915–1922 годах здание биржи реконструировалось, и Старая Биржа осталась на своем прежнем месте в правом конце. Левую же — вновь отстроенную — часть отдали новым компаниям. Полагаю, этим все и объясняется: практически все представители старых манчестерских фирм живут в центре города (потому и не спешат покидать свое рабочее место), в то время как новичкам еще надо ехать в Блэкберн, Болтон, Рочдейл и более дальние городки.

Все время, пока работает биржа, на галерее несет дежурство Уильям Сэчвелл. Это местная знаменитость. Письмо, на котором написано «Манчестер, Сэчвеллу», легко найдет своего адресата. Этот человек уже на протяжении пятидесяти трех лет несет свою вахту в Хлопковом парламенте. Он знает в лицо всех завсегдатаев биржи и помнит еще времена, когда черный монстр был обряжен в шелковые цилиндры. Мистер Сэчвелл выглядит настоящим джентльменом — седобородый старик в форменной фуражке и долгополом синем сюртуке. Несмотря на преклонный возраст, у него сохранилось отменное чувство юмора.

Как-то раз он рассказал анекдот (кажется, про злоязычного попугая) одному из участников торгов. Несколько дней спустя этот человек пришел к нему и сказал:

— Хочу поблагодарить вас, мистер Сэчвелл. Ваша история принесла мне контракт на двести фунтов стерлингов!

В копилке у старого Уильяма Сэчвелла еще множество забавных историй, которые он бережно собирал на протяжении пятидесяти лет. Глядя на него со стороны, понимаешь, что человек этот давно уже мог бы удалиться на покой. Однако он предпочитает каждую неделю приходить сюда, в самое сердце Манчестера, и слушать странный — монотонный и настойчивый — голос Хлопка.

8

Ранним утром, когда едва начинает рассветать, в ваш сон вторгается некий звук, который заставляет беспокойно ворочаться с боку на бок. Вы начинаете неосознанно прислушиваться: звук не кончается — это еще не топот, но тонкий, настойчивый ритм далеких барабанчиков, которые колотят по вашему одурманенному сном сознанию. Вы окончательно просыпаетесь и понимаете: это стук деревянных сабо — неизменная утренняя симфония Ланкашира.

Как описать эту холодную, твердую дробь по булыжной мостовой? Такого вы не встретите нигде в Англии, нечто подобное (но в более невнятном исполнении) мне доводилось слышать лишь в некоторых областях Голландии…

«Цок-цок» стучат сабо по утренней улице, «цок-цок» по серым, древним камням. Это первые фабричные работницы спешат на работу. Они идут — закутанные в деревенские шали, слегка наклонившись, чтобы защитить лицо от утренней мороси, которая оседает на шиферных крышах, скапливается между булыжниками, полирует твердую, как железо, поверхность сабо. «Цок-цок-цок» раздается вдоль улицы, и этот звук — твердый, монотонный — является символом дождливого ланкаширского рассвета. На ходу девушки болтают молодыми задорными голосами — обсуждают свою работу, прочие жизненные реалии — их веселая болтовня гулким эхом разносится по улицам, оживляет сонный город.

Что мне придет на память, когда я через полгода стану вспоминать свою поездку в Ланкашир? Похожий на морской рокот гул Манчестерской хлопковой биржи; вращающиеся рычаги ткацких станков на фабрике; кровяная колбаса, которую продают чуть ли не в каждой лавке; выставленные в витринах горы потрохов — издали они похожи на белый каракуль, на самом деле это лакомство, если есть его холодным, с уксусом возникает иллюзия будто ешь замороженную губку; а еще тушеное мясо с картофелем, картофельные пирожки, да вот это странное цоканье деревянных сабо по утренней мостовой.

Все это принадлежит Ланкаширу, и только ему одному…

Звук на улице внезапно ускоряется.

Теперь шаги сотен мужчин и женщин сливаются воедино и звучат, как марш кавалерийской бригады. Голоса тоже становятся громче, то и дело прорывается чей-то веселый смех. (Подозреваю, это очередной «живчик» свернул не в ту сторону!) Неожиданно девичий голосок взлетает на раздраженных нотах, и в следующие минуты уличный перестук меняется — с размеренного шага сабо переходят на резвую рысь, затем на легкий галоп и, наконец, пускаются во весь опор. Кавалерийская бригада несется в атаку! Так и кажется: выглянешь в окно и увидишь лошадиные крупы. Ага, вот оно! Утренний шум перекрывает резкий, непреклонный вой сирены — на фабрике начинается рабочая смена.