Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин

я послан на позитивный материал.

– Чего? – не понял Трубников.

– На положительный…

– Это и будет положительный материал, если делу послужит.

– Товарищ Коробков! – слышится голос Клягина. – Закругляйтесь, опаздываем!

В доме Трубникова. Борька и Кочетков сидят у стола. Перед Кочетковым – толстая книга по истории изобразительных искусств, у Борьки напряженный и робкий вид экзаменующегося.

– Какие существуют ордера колонн? – спрашивает Кочетков.

– Значит, так…

– Отставить! Отвыкай от речевого мусора, без всяких «значит».

– Зна… гм… дорический, ионический, коринфский.

В комнату с шумом входит Трубников и швыряет на стол газету.

– Читай! – говорит он Кочеткову.

Тот разворачивает газету.

– Позавчерашняя? Мы еще не получали.

– Я выдрал из подшивки в райкоме, читай!

– «Профессорские заработки в колхозе». Что за бред?.. Мать честная! Да это же о нас…

Он читает, шевеля губами, и глаза его все сильнее расширяются от удивления. Борька, а потом Надежда Петровна тоже заглядывают в газету через его плечо.

– Хорош гусь этот Коробков! – возмущается Трубников. – К нему – как к порядочному, а он вывалил на нас кучу сахарного дерьма, и хоть бы слово о деле!

– Мда! – говорит Кочетков. – Вот это отлил пулю…

– Мне Клягин, знаешь, что сказал: «Выходит, не мы одни очковтиратели?» Какая же сволочь этот писака!..

– Погоди! – спокойно говорит Кочетков. – Клягин же вот думает на тебя. Может, и Коробков не больше твоего виноват? Ему так указали…

Борька и Надежда Петровна выходят в кухню.

– Мама, – тихо говорит Борька, – а разве в газетах пишут неправду?

Надежда Петровна не успела ответить. Дверь широко распахнулась, и на пороге выросла нарядная, какая-то торжествующая фигура Дони.

– Тебе чего? – оторопело проговорила Надежда Петровна, не привыкшая к подобным визитам.

– Скажи Егору, чтоб сей минут шел к нам.

– Это зачем?

– Не твое дело!

– Как это – не мое? – возмутилась Надежда Петровна. – Я все-таки жена.

– Видали мы таких жен! – громко и развязно говорит Доня. – К нему настоящая жена приехала!

Надежда Петровна рухнула на лавку. Трубников слышал последние слова Дони. Он вышел из горницы и, сразу поняв по торжественному выражению Дони, что она сказала правду, молча толкнул рукой дверь.

Женщина в костюме из тонкой серой фланели поднялась навстречу Трубникову. В ее движении был и сдерживаемый порыв, и радость, и смущение, и что-то материнское.

– Егор!.. – проговорила она, и ее полный округлый подбородок дрогнул. – Егор!

Доня, успевшая прочно прислониться спиной к дверному косячку, готовно начала подергивать носом, выражая крайнюю растроганность.

– Здравствуй, – сказал Трубников, никак не ответив на движение своей жены. – Ты зачем приехала?

Ей пришлось опустить руки.

– Ты все такой же, Егор, – печально сказала она, – суровый, замкнутый, без искры тепла, а ведь мы столько лет не виделись!

– Ты зачем приехала?

– Неужели у тебя нет других слов для меня? – проговорила она беспомощно.

– Я спрашиваю: чего тебе надо?

Она шагнула назад и тяжело опустилась на лавку.

– Ты постарел, Егор, и я не помолодела… Мы пожилые люди и можем быть чуточку помягче друг к другу… Я знаю, ты пережил большое горе, и мне жилось не так-то легко… Сядь, Егор, давай поговорим как два старых, добрых друга.

Трубников садится на лавку…

У окна пригорюнилась Надежда Петровна. Борька, забившись в угол, исподлобья поглядывает на мать.

К дому тяжелой поступью приближается Трубников.

Из-за соседнего плетня, как встарь, глянули любопытные глаза старухи Самохиной.

Шаги прозвучали на крыльце, в сенях. Трубников входит в избу – колючий, темный, сухие губы плотно сжаты. Не глядя на жену и пасынка, достает из-под лавки вещмешок, швыряет на стол.

Борька смотрит на него с ужасом и возмущением Трубников достает свои новые сапоги и засовывает в мешок, туда же отправляет выходной китель, джемпер и карманные часы. Потом подходит к Надежде Петровне и молча вынимает у нее из ушей серьги, снимает с груди брошку, с руки – браслет.

Кажется, что Борька вот-вот кинется на Трубникова, но его останавливает посветлевшее, странно счастливое лицо матери.

Надежда Петровна тянет с пальца кольцо.

– Оставь, мужнино, – сухо говорит Трубников. – Где деньги на пальто?

Надежда Петровна бросается к комоду, достает пачку денег. Трубников отправляет их в мешок.

– На книжке у нас пусто?

Надежда Петровна, улыбаясь, разводит руками. Затем, будто вспомнив, достает нарядную новую скатерть.

Когда все было уложено, Трубников завязал мешок и крикнул поджидавшего в сенях Алешку.

– Вот, передашь ей все, чем разжился председатель колхоза «Труд», и сразу вези на станцию. Не захочет – скажи, силой отправим. Она меня знает. Все!

И когда Алешка вышел, он коротко пояснил Надежде Петровне:

– Дело простое: если у колхозников профессорские доходы, председатель – полный академик…

К зданию обкома партии подходит жена Трубникова. Прижимаясь к стене, она на ходу снимает с себя серьги и брошку. Послюнявив носовой платок, стирает помаду с губ. В маленьком зеркальце отразилось сразу поблекшее лицо.

Захлопнув сумочку, она направляется усталой походкой к подъезду.

Приемная секретаря обкома.

Секретарша сразу хватается за трубки двух зазвонивших телефонов.

– Приемная товарища Чернова. – В одну трубку резко: – Нет, он не может вас принять… – В другую приторно: – Конечно, товарищ Калоев, он у себя.

Кабинет секретаря обкома партии Чернова.

– А не лучше ли в таком случае просто дать ему развод? – говорит Чернов, средних лет человек с большим, будто раз и навсегда огорченным крестьянским лицом.

– Никогда! – решительно заявляет Трубникова.

– Семьи то все равно нет. Вы – в Москве, он в Конькове.

– Я могу приезжать на каникулы. Но он должен бросить эту женщину.

– Сердцу не прикажешь, – разводит руками Чернов.

– Я думала, партия борется за укрепление советской семьи, а вы… вы… – говорит Трубникова, начиная всхлипывать.

– Ладно, оставьте ваше заявление, – вздохнул Чернов.

Трубникова достает из сумочки сложенный вдвое лист бумаги и кладет на стол перед Черновым, с достоинством кланяется и выходит из кабинета.

В дверях она сталкивается с полковником госбезопасности Калоевым, тот галантно посторонился, давая ей пройти. Калоеву немного за тридцать: бритая голова, старомодное пенсне на тяжелом носу, подбородок прижат к груди.

– Кто такая? – взблескивает стеклами пенсне Калоев.

– Трубникова.

– Городская жена! Чего ей нужно?

– Да вот… – Чернов брезгливо тронул заявление.

Калоев берет заявление и цепко его просматривает.

В кабинет вбегает еще один обкомовский работник; судя по сугубо штатскому костюму и галстуку вместо обычного для всех руководящих товарищей полувоенного кителя, он инструктор обкома по культуре.

Он поспешно включает репродуктор.

– Про нас передают!

Слышится голос одного из популярных радиодикторов, заканчивающего выступление:

…«В добрый путь!» – говорят будущим студентам односельчане.

И тут же в исполнении Лемешева звучит песня:

На деревне расставание поют,

Провожают гармониста в институт…