Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин

Инструктор выключает репродуктор.

– Эх, опоздали! – с досадой говорит он и уже весело продолжает. – Ну, полный порядок. Я только что говорил с Клягиным. В райкоме комсомола провели беседу. У ребят исключительная тяга к высшему образованию.

– Сказал бы лучше – к городской жизни, – сумрачно проговорил Чернов.

– Скажи, родной, а как вы организуете проводы? – поинтересовался Калоев.

– Нормально. Соберем всех в клубе, скажем напутственное слово.

– Ты скучный человек, дорогой! – вскричал Калоев. – Журналистов надо! – загнул палец. – Кинохронику надо! – загнул палец. – Обязательно оркестр!..

– Можно и оркестр… Но вот чего я опасаюсь: как бы Трубников не стал палки в колеса совать…

– Что-о-о?! – Калоев поражен. – Так ведь это же шум на всю страну, на весь мир! Нет, ты подумай, дорогой, какая честь для него, какая честь для всей области!

– Да вы же знаете его характер… – замялся инструктор.

– Беру его на себя! Считайте это моим партийным поручением. Калоев прежде всего коммунист, а потом начальник УМГБ.

По мере этого разговора кабинет наполняется работниками обкома.

– Кстати, как ты с этим решил? – спрашивает Калоев Чернова о заявлении Трубниковой.

– Да ничего… Дрянная баба! Знаешь, по принципу: мой муж негодяй, верните мне мужа…

– Зачем обижать прекрасный пол? – осклабился Калоев.

– Ладно, разберемся, – проговорил Чернов и громко: – Может, начнем, товарищи?

Едет полями вездеход Трубникова. Самоходный комбайн по-казачьи обривает поле. Откуда-то издалека доносится песня «Провожают гармониста в институт».

Вездеход мчится дальше. На косогоре, где не разгуляться комбайну, хлеб убирает пароконная жатка. Здесь же оборудован ток. Грохочет молотилка, жадно поглощая снопы. Веет золотистым туманом полова.

На молотилке работают женщины, по-мусульмански повязав платой, видны лишь глаза в черных обводьях ржаной пыли.

Стрекочут веялки и сортировки. Сюда же то и дело подъезжают грузовики.

Чистое, провеянное зерно грузят лопатами в кузова.

Коршиков, весь в полове и остях, подходит к Трубникову и о чем-то говорит с ним. В царящем здесь шуме слышны лишь слова Трубникова:

– Молодежи побольше привлекай!

Коршиков что-то отвечает, разводит руками, а Трубников, так и не услышав, трогается дальше.

– Егор Иванович!.. Егор Иванович!.. – кричит Трубникову Нюра Озеркова, завалив набок велосипед.

Трубников высовывается из «газика».

– Егор Иваныч!.. С обкома звонили!.. Вас срочно требуют!..

Свечерело. Трубников вновь подъезжает к полю. Сейчас темп работы резко спал. Еще трудится молотилка, но уже заглохли веялка и сортировка. У машины – одни старики.

– Товарищ Коршиков, а где же вся ребятня?

– Девки пошли кудри завивать, парни – свой фасон наводить.

– Зачем отпустил?

– Поди-ка удержи! – развел руками Коршиков.

Вездеход Трубникова мчится по деревне навстречу все более мощной, победно звучащей песне «Провожают гармониста в институт».

Трубников подъезжает к правлению. Здесь, на радость ребятишкам, жарко сверкают медные трубы духового оркестра, только что сгрузившегося с трехтонки.

– Товарищ председатель, – обращается к Трубникову «геликон» с большим красным носом, – оркестранты волнуются насчет буфета.

– Слу́жите медному змию, – кивок на трубу, – а прислуживаете зеленому? Плохо ваше дело. У нас в уборочную – молочная диета. Данилыч, отведи товарищей музыкантов в новую ригу.

– Засохни, Леня, – обращается к «геликону» другой трубач. – Хоть раз в жизни обойдемся сеном и молоком.

Трубников идет дальше и встречается с Борькой.

– Гордись, Борька, – шутливо говорит Трубников. – Кого еще провожали в институт с таким шумом!

– Так не меня ж одного, – улыбается Борька.

– Знаю… Сколько ж всего гармонистов убывает?

– Почти весь выпуск… Человек тридцать.

– Что?! – у Трубникова глаза выкатились из орбит. – Ты что городишь? Вас же четверо было!

– Так это вчера… А из райкома комсомола приехали и велели всем подавать в институт.

– Старый дурак! – ударил себя по лбу Трубников. – Неужели я не мог догадаться! Ну, нет. Черта лысого дам я разрушать колхоз!..

Правление колхоза «Труд». Трубников звонит по телефону:

– Обком партии?.. Товарища Чернова… Что-что? На уборочной?.. Кто же из секретарей есть?.. Алло!.. Алло!..

– Чего шумишь, дорогой? Чем недоволен? – раздается за спиной знакомый, опасно ласковый голос.

В дверях стоит Калоев с инструктором отдела культуры.

– Что же это получается? – говорит Трубников. – Молодежь бежит из колхозов. Это, можно сказать, всеобщее бедствие. А тут ответственные товарищи сами сманивают молодежь, которая хочет работать в сельском хозяйстве…

– Постой… Постой!.. – перебивает его Калоев, и за стеклами пенсне, совсем не искажающими глаза, заблистали два голубых, холодных и ярких факела. – Как ты сказал? Молодежь бежит из колхозов?.. Бедствие?.. Ты это в «Правде» прочел? Давай считать, что ты этого не говорил, а я не слышал.

– Вы меня не пугайте, – горько говорит Трубников. – Чего с меня взять?

– Живешь, как персидский шах: одна жена в городе, другая – под боком, – холодно улыбается Калоев. – Не прибедняйся, товарищ Трубников.

– Вон вы куда гнете! – вскинул мрачно глаза Трубников. – Не выйдет!..

– Зачем пугать? – говорит Калоев почти весело. – Мы тебя немножко воспитаем. Ты не понимаешь морально-политического смысла этого мероприятия. В одном колхозе тридцать человек поступают в институт!

– Но позвольте: разве у ребят настоящая подготовка?! Ведь большинство и в институт не поступят, а назад не вернется, а если вернется, так с щербинкой в душе…

– Хватит, мы не на базаре! – жестко прервал Калоев. – Ступай приведи себя в порядок, скоро начинать…

Трубников и Кочетков ведут тихий разговор в кухне.

– Поверишь, мне стало страшно… – Трубников чуть поморщился. – Это не фанатик, не жестокий, хоть и честный, дурак – мы с тобой знали и таких, – не демагог, а прямой, почти открытый враг всего, ради чего мы живем.

– И все-таки, если ты сейчас уступишь, считай, тебя уже нет, – твердо говорит Кочетков.

Ярко освещенный подъезд колхозного клуба. Доносятся звуки штраусовского вальса. В дверях толпится пожилой народ, глядя на танцующую молодежь.

Кружатся с нарядными кавалерами и друг с дружкой девушки, иные еще в школьной форме, иные в праздничных, взрослых платьях.

Стрекочут кинокамеры. Сиренево клубятся лучи юпитеров, щелкают фотоаппараты. Потные корреспонденты задыхаются от обилия материала.

Танцуют в фойе и большом зале, до половины освобожденном от кресел. Оркестр помещается в глубине сцены.

Отечески поглядывает на веселую кутерьму представитель обкома партии Георгий Калоев. Инструктор ни на шаг не отходит от него.

Оркестр заиграл красивую и грустную мелодию.

Калоев подходит к нетанцующей молодежи и по-дирижерски вскидывает руки.

– Ну, хором… «Меж высоких хлебов…».

Ребята нестройно запевают.

– Веселей! – кричит Калоев. – «Горе-горькое по свету шлялося…».

Поют ребята.

Калоев дирижирует хором Песня явно не получается. Певцы все больше и больше скисают и наконец умолкают совсем.

Оркестр, чтобы исправить положение, играет бурную плясовую.

На круг вышли всего две-три пары.

Большая группа молодежи – будущие студенты – столпилась в углу и о чем-то взволнованно переговаривается.

– Товарищи, на круг! – кричит парень с красным бантом на рукаве,