Все моря мира - Гай Гэвриэл Кей

Он пытался построить здесь жизнь. Принял покровительство Ансельми ди Вигано, довольно умного человека – для аристократа и жителя запада. Он трудился над собственными произведениями, несмотря на отсутствие своей библиотеки, а также над проектом ди Вигано, словарем ашаритского, тракезийского и киндатского языков, целью которого было помочь будущим ученым и читателям понимать священные, философские и медицинские тексты или великие тракезийские трагедии, написанные две тысячи лет назад. Произведения, дорогие его сердцу. Тому, что раньше было его сердцем. До изгнания. До смерти.

«Для совершенствования тех, кто придет за нами», – торжественно сказал тогда ди Вигано.

Эта работа не была тягостной. Он занимался тракезийской частью, конечно, хотя говорил на ашаритском и немного знал язык киндатов, а также несколько других языков – как любой настоящий ученый. По крайней мере, на востоке. В Родиасе это было не совсем так.

А потом, некоторое время назад, ди Вигано привел в свое палаццо нового человека – молодого, глупого, высокомерного (почему эти качества так часто идут рука об руку?) ашарита, которого взяли в плен пираты. Они привезли его сюда, так как думали, что он чего-то стоит.

Им следовало утопить этого тщеславного глупца, к такому выводу пришел Арсений Каллиник.

Ибн Русад был пьяницей, развратником и имел смехотворно преувеличенное мнение о своей мудрости. Поверхностный ум не служит оправданием всем этим качествам! С ним невозможно было работать, но ди Вигано считал его ценным приобретением. Он с самого начала хотел заполучить ашаритского ученого для своего проекта.

Напрасно было объяснять, что этот человек вовсе не ученый. Каллиник пытался, дважды. Каждый раз он встречал отпор, во второй раз резкий: его обвинили в зависти, недоброжелательности, религиозной ненависти.

Что за идея! Завидовать такому… такому человеку! И разве джадит не должен ненавидеть народ, который разрушил Город Городов?

Конечно, он ненавидел этого человека. Их коллега-киндат никогда не высказывал своих взглядов. Он выполнял свою работу, был тихим и довольно способным. Осторожным – как лингвист и как человек. Таким, каким вынужден быть всякий киндат в большинстве случаев. Но Курафи ибн Русад, ашарит, свел Каллиника с ума.

Несомненно.

Потому что сегодня утром, когда молодого человека внезапно вызвали во дворец, оторвав от работы (Почему его? Почему не Каллиника?), и их работа была отложена до следующего дня, Арсений Каллиник подчинился внезапному порыву безумия, посланного богом, и зашел в комнату этого человека, соседнюю с его собственной. (Он был вынужден слушать, снова и снова, как ибн Русад громко прелюбодействует с джадитской женщиной.)

Он сделал это без какой-либо цели, им руководило только беспокойство, похожее на жжение внутри… и горе, которое никогда не покидало его. Он подошел к письменному столу этого человека. На нем лежала рукопись.

Калинник смотрит сверху на свое собственное мертвое тело. Кажется, оно стало дальше от него теперь, будто он поднимается, паря в воздухе. Или, возможно, у него слабеет зрение. В конце концов, он же мертв.

Но перед смертью он прочел кое-какие напыщенные, невыносимые рассуждения этого фальшивого ученого, этого самовлюбленного, невежественного, бесчестного глупца: его размышления о страданиях и мучениях на чужбине среди варваров, о жестоком обращении и таких невыносимых страданиях.

Страдания! Он пробыл здесь меньше года, живет в роскошном дворце, а его единоверцы разрушили стены Сарантия, убили императора и Восточного патриарха, насадили их головы на копья, чтобы пронести их по горящим, разрушенным улицам среди умирающих людей, а потом выставить на стенах. И они вынудили отправиться в изгнание десятки тысяч мужчин и женщин. Больше! Больше, чем десятки тысяч!

И все же этот незрелый мужчина скулит и пишет небылицы о своей здешней жизни и высказывает мысли – всего нескольких страниц хватило, чтобы это увидеть, – о страданиях тех, кто живет в изгнании. И, наверное, хуже всего, ужаснее всего то, что, хотя мысли были лживыми, выражения, слова, текст свидетельствовали о… мастерстве. Он мог это определить, даже на языке ашаритов. Можно быть одновременно искусным и глупым. Каллиник всегда это утверждал!

Внезапно это переполнило чашу его терпения. Этого человека вызвали ко двору Верховного патриарха? Его ценит граф Ансельми? Он наслаждается вином, едой и шлюхами Родиаса, а сам изображает себя жертвой ужасных лишений?

Арсений Каллиник, охваченный тем, что сам он мог назвать лишь безумием, словно некий порочный герой тракезийской пьесы, наказанный богом, стоял несколько мгновений, слепо уставившись в стену. Затем взял рукопись со стола этого человека, отнес ее в свою комнату и сжег в очаге.

После чего взял нож, лежащий на его письменном столе, произнес молитвы по восточному обряду, призывая своего любимого, дающего поддержку, темноволосого, черноглазого, страдающего Джада, который каждую ночь сражается со злом ради своих детей, – и покончил со своей слишком горькой жизнью.

И, очевидно, по этой причине оказался здесь. Где бы это место ни было.

Сейчас он плыл. Все выше. Прочь.

Ему не следовало сжигать написанное другим человеком, думает он. Это был недостойный поступок. Ибн Русад очень молод, быть может, он еще вырастет. Люди иногда растут.

Он не должен был подчиняться приказу покинуть Сарантий. Чтобы оказаться так далеко от всего, что любил. Чтобы представлять себе пожары в захваченном Городе. Чтобы жить с этими воображаемыми картинами. С умирающими людьми. Людьми, которых он знал.

Он думает, что в целом прожил добродетельную жизнь.

Он надеется найти милосердие. Свет. Человеку только и остается, что надеяться.

Его посещает почти ясная мысль. Воспоминание и видение. Великое святилище Валерия в Сарантии, фонари, висящие на цепях и раскачивающиеся высоко над головой, разноцветные мраморные колонны, уходящие ввысь, в темноту. Тысячу лет назад, когда Святилище было построено, его стены и купол украшали мозаики. Войны доктрин и верований внутри религии джадитов уничтожили их.

Он всегда хотел их увидеть, пусть даже это была ересь. Судя по описаниям, они были чудесны.

Никогда не удается при жизни сделать все, что хотелось. Некоторым достается больше счастья. Некоторые чаще вкушают печаль. Но… он знал Город. Сарантий. Какое-то время это был его город. Это было. Это было.

Последняя мысль – и его не стало.

Для некоторых людей реальность изгнания, каждый рассвет, сумерки, наступление ночи, напоминающие им о том, что они навсегда покинули родину – лишились корней, дома, чужие в новой стране, зависят от чужого милосердия, – становится невыносимой.

Продолжение жизни порой зависит от того, достигнешь ли ты или будешь вынужден достичь того момента, когда осознаешь эту невыносимость.

Последствия того, что тебя насильно выдворили