Каждый пред Богом наг - Татьяна Викторовна ФРО

Она просто не умела жить иначе, и ей даже в голову не приходило хоть раз хоть на мгновение посмотреть на себя со стороны и хоть раз хотя бы капельку ужаснуться тому, как она раздавливает маленькие души, в ней ни секунды не было сомнения в том, что она делает для них только лучше, ведь она же хочет им только добра, поэтому они и должны абсолютно всё делать только так, как она им говорит и указывает — она же хочет им добра!!! Была ли она и с сотрудниками точно таким же асфальтовым катком, зло взрывающимся ужасом? Родные не могли этого знать, ведь она рассказывала о работе и сотрудниках только то, что считала уместным, и преподносила всё в том свете, который был ей нужен для очередного самоутверждения.

Потом Вова учился в самой обычной средней школе, через дорогу от дома бабушки с дедушкой, и, разумеется, после уроков он шёл не к себе домой, в комнату в коммуналке, а к бабушке с дедушкой, тем более, что Витя с Таней тоже возвращались с уроков, и они все вместе садились делать домашку за обеденным столом в так называемой большой комнате, хотя комната эта была всего 13 квадратов. Одолев же домашку, они все вместе вываливались гулять во двор.

А в 9-ом классе (тогда было 10-классное среднее образование) случилась беда: Вова дико влюбился в молодую учительницу английского, дико! В этом ужасном возрасте и так-то скручивает и ломает, как в страшном столбе смерча, а тут ещё первая, на совсем слабых, подгибающихся ножках, любовь…Не было бы никакого скандала, если бы он влюбился в ровесницу, но — в учительницу! Он долго держал всё внутри себя, но было так погано, так тяжело душе, что он всё же сказал об этом бабушке, он надеялся на какую-то помощь, на понимание, на утешение, что ли, или на совет, что с этим делать? Как ему быть с этой первой в жизни любовью? И для него стало ударом, когда бабушка, которой он доверил свою тайну, всё рассказала и его маме, и деду, и маме Люсе, и все они пришли в ужас!!! Это было сродни тому, как если бы Вова совершил страшное преступление, но не нашлось ни одного взрослого человека, который бы просто понял первое, робкое, отроческое чувство, который бы просто поговорил с ним не как с преступником, а как с запутавшимся маленьким другом. И на этот совсем нежный, едва проклюнувшийся росток обрушилась многотонная бетонная плита: вечером мама орала и визжала, со всей силы хлестнула его по щекам, дедушка с бабушкой горестно кивали, мама Люся плакала, Таня с Витей сидели молча в углу, боясь пошевелиться, но он тогда не заплакал, он сидел с поникшей головой и впервые в жизни понял, что больше всего хочет уйти, уехать от них, вот от этих своих самых близких родственников, включая маму, куда угодно, но как можно дальше и чтобы никогда-никогда их больше не видеть, да разве было это возможно?

Мать уже на следующий день пошла к директрисе школы (Вову в школу не пустили) и сказала, что переводит его в другую школу. Она не могла знать, как горько плакала от всей этой истории та самая, молодая учительница английского, потому что Вова был её любимейшим из всех классов учеником, и она понимала, что то, что с ним сейчас делают самые его родные люди — это настоящий махровый садизм, но что могла она с этим поделать?…Она тогда перешла в другую школу, в другом районе города, и только она сама знала, отчего во всей той истории она так горько плакала, то ли оттого, что ей безумно жалко было Вову, от того садизма, который совершили над его совсем ещё неокрепшей душой, то ли оттого, что и сама преступно влюбилась в Вову — это было настоящим, нешуточным тогда преступлением, чтобы учительница и ученик влюбились друг в друга, ей было 22 года, а ему 16…

К юношеским годам Вова стал уже очень красивым: если микельанжеловского Давида одеть в джинсы, в расстёгнутую до пупа рубашку, обуть в модные ботинки, да ещё стильную кепочку надвинуть низко на глаза и — вдохнуть в него жизнь, превратив из мраморного в живого, с Вовиными изумительными серо-синими глазами с длиннющими, как у девушки ресницами, прекрасными смеющимися губами, русыми густыми, крупноволнистыми есенинскими волосами, то Давид был бы вылитым Вовой! А ещё лицом был до невероятия похож на совсем молодого Эдварда Мунка — просто одно лицо! Он знал об всём этом, поэтому лишь незаметно усмехался, когда часто слышал от незнакомых людей, особенно от девушек, слова: «Мне так знакомо Ваше лицо…», на что он неизменно пожимал плечами, мол, с чего бы это? Но сохранить чудесные есененские волосы не получилось ни в армии, ни во время учёбы в ВЛА: приходилось стричь эту красоту почти под нулёвку, а, кроме того, танкистский шлем в армии, а потом фуражка в военном институте сделали своё чёрное дело, и чудесные волосы повыпадали, оставив лишь редкую поросль с большими лысинами, причём ещё до 30-летнего возраста.

Закончил 10-й класс (тогда было 10-летнее среднее образование) он уже в другой школе, немного подальше этой, в которой проучился с 1-го класса. С учительницей английского они больше никогда не увиделись, кто-то из бывших одноклассников однажды при случайной встрече на улице сказал ему, что она куда-то перешла, но куда, никто не знал, хотя в той истории Вовиной любви вся школа тогда им обоим кости перемывала.

И когда он недобрал полбалла при поступлении в ВЛА и загремел в армию, то девушки у него тогда не было лишь потому, что никак не мог он забыть учительницу английского, вырвать эту первую отроческую любовь не мог из сердца. И печальным он был на проводах перед сборным пунктом на стадионе потому, что больше всего ему хотелось, чтобы не родные сейчас рядом стояли, а была бы и провожала бы его лишь она одна, чтобы именно она-то и была бы его девушкой, и плакала бы безудержно от предстоящей разлуки с ним. Но не было этого, да и быть не могло. А ещё ему очень хотелось — чтобы отец каким-то невероятным образом узнал о его призыве и вдруг приехал бы его сейчас проводить, обнять, что-то очень доброе сказать…Разумеется, отец ничего знать не знал, и никто ему и не подумал сообщать о том, что Вову загребают в армию.

А поступив после