Позволь мне солгать - Клер Макинтош

– Мы все останемся. – Марк говорит об этом так, словно все остальное не важно, но я-то знаю, что он и его семья никогда не пропускают рождественскую службу. – Все равно мне ни разу не удавалось спеть «Слава в вышних» на одном дыхании.

– Нет, езжайте. А мы с Эллой спать ляжем.

– Ты уверена, дорогая? – Джоан уже спустилась на дорожку.

– Уверена.

– Я останусь и присмотрю за ней. – Лора поднимается по ступенькам, в ее глазах – тревога.

– Да все в порядке со мной! – Я не хотела срываться и виновато улыбаюсь. – Прости. Голова болит. Я имела в виду, что предпочту побыть одна.

Они переглядываются. Я вижу, что Марк колеблется, не зная, безопасно ли оставлять меня одну. Вернее, безопасно ли мне оставаться одной.

– Перезвони, если передумаешь. Я за тобой заеду.

– Выздоравливай. – Лора крепко обнимает меня, ее волосы щекочут мне щеку. – Счастливого Рождества.

– Хорошо вам провести время.

Я закрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной. Говоря о плохом самочувствии, я не лгала. Голова раскалывается, ноги болят от перенапряжения.

Я расстегиваю стеганый комбинезончик Эллы, вытаскиваю малышку из коляски и несу в гостиную, чтобы покормить.

Глаза Эллы начинают слипаться, когда на кухне раздается какой-то звук. Рита вскакивает. Я сосредоточенно выдыхаю, стараясь замедлить биение сердца, норовящего выпрыгнуть из груди, опускаю Эллу себе на колени и поправляю кофту.

Осторожно, опустив ладонь Рите на ошейник, иду по коридору. Из кухни доносится скрип стула по кафельному полу.

Я распахиваю дверь.

Аромат жасмина подсказывает мне, что не нужно кричать.

Моя мать сидит за столом. Ее руки аккуратно сложены на коленях, пальцы теребят ткань дешевого шерстяного платья. На ней пальто, хотя тепло от системы отопления расходится по дому и находиться здесь в верхней одежде, должно быть, жарко. Так странно видеть ее гостьей на ее собственной кухне.

Она пришла одна, и я снова ощущаю вспышку гнева: отцу не хватило храбрости взглянуть мне в глаза, он прислал маму, чтобы та растопила мне сердце. Мой отец. Всегда такой уверенный в ведении бизнеса. Постоянно подтрунивавший над покупателями. Посмеивавшийся над продавцами, внимавшими каждому его слову, надеясь, что крохи его мудрости когда-то позволят им открыть собственный магазин автомобилей и повесить над входом в демонстрационный зал табличку со своим именем. И вот, ему не хватило смелости лицом к лицу столкнуться с собственной дочерью. Взять на себя ответственность за содеянное.

Мама ничего не говорит. Я думаю, что она тоже испугана, но затем замечаю, что она заворожена Эллой.

– Как ты пробралась сюда? – Я заговариваю, чтобы развеять чары.

– У меня остался ключ от черного хода.

– Вчера на кухне… – меня осеняет, – я почувствовала запах твоих духов.

Мама кивает.

– Я потеряла счет времени. Ты почти меня поймала.

– Я думала, что схожу с ума!

От моего крика Элла просыпается, и я заставляю себя успокоиться – ради нее.

– Прости.

– Что ты тут делала?

Мама закрывает глаза. Она выглядит уставшей. И намного старше… чем была до смерти, хочется подсказать моему сознанию.

– Я пришла увидеть тебя. Собиралась все тебе рассказать. Но ты была не одна. И я запаниковала.

Я раздумываю над тем, как часто она пользовалась этим ключом, как часто проникала сюда, бродила по дому, словно призрак. От одной этой мысли меня бросает в дрожь.

– Где ты была? – Я перекладываю Эллу с одной руки на другую.

– Сняла квартиру на севере. Ничего… – Она морщится. – Ничего особенного.

Я вспоминаю странное чувство, преследующее меня вот уже несколько дней.

– Когда ты вернулась?

– В четверг.

В четверг. Двадцать первого декабря. В годовщину ее… ее не-смерти. Она не умерла. Я все повторяю этот факт, пытаясь хоть как-то его осознать.

– С тех пор я жила в центре «Надежда». – Ее глаза вспыхивают на мгновение.

«Надежда» – основанный местной церковью приют на побережье, где раздают еду, собирают пожертвования на одежду и средства гигиены и предлагают временное убежище женщинам, оказавшимся в сложной ситуации, – в обмен на помощь по хозяйству. Она видит выражение моего лица.

– Все не настолько плохо.

Я думаю о пятизвездочных отелях, где так нравилось останавливаться моим родителям, и представляю, как мама, стоя на коленях, отмывает туалет, чтобы ей позволили переночевать в приюте для опустившихся женщин.

– Она такая красивая… – Мама смотрит на Эллу.

Я обнимаю дочь, словно чтобы защитить ее, укрыть от взгляда ее бабушки – и от ее лжи, – но Элла выгибается, отбивается от моих объятий, ей хочется посмотреть на незнакомку на кухне, эту худую непричесанную женщину, не сводящую с нее растроганного взгляда. Мне не хочется думать об этом взгляде.

Я не буду о нем думать.

И все же боль отдается в моей груди тяжестью, никак не связанной с поступком моих родителей, – она вызвана мучениями, отражающимися на лице моей матери. И любовью. Любовь аркой взметается между нами, она столь осязаема, что я уверена: Элла тоже ее чувствует. Она протягивает пухлую ручку к бабушке.

Целый год, напоминаю я себе.

Мошенничество. Заговор. Ложь.

– Можно мне подержать ее?

От такой наглости у меня перехватывает дыхание.

– Пожалуйста, Анна. Ненадолго. Она ведь моя внучка.

Я могла бы сказать столь многое. Что мать лишилась каких-либо прав на эту семью той ночью, когда она подстроила собственную смерть. Что год во лжи означает, что она не заслуживает прикосновения мягкой ручки Эллы и аромата талька на ее вымытой головке. Что моя мать сама выбрала смерть и для моей дочери она и должна оставаться мертвой.

Но я подхожу к матери и вручаю ей малышку.

Потому что сейчас или никогда.

Как только полиция узнает, что она натворила, ее заберут. Будет суд. Тюрьма. Цирк в СМИ. Она заставила полицию разыскивать папу, хотя все это время знала, что с ним все в порядке. Она получила его страховку. «Кража, мошенничество, трата полицейских ресурсов…» У меня голова идет кругом от всех преступлений, которые они совершили, – и мне страшно оттого, что теперь я сделалась их сообщницей.

Мои родители сами виноваты.

Но я не хочу в этом участвовать. И не хочу, чтобы Элла оказалась замешана.

Моя дочь не должна пострадать из-за действий других людей. И меньшее, что я могу подарить ей, это прикосновение ее бабушки, с которой ей не суждено расти.