Путешествие на Тандадрику - Витауте-Геновайте Жилинскайте

— Прости меня, Кутас, — прошептала Эйнора и ласково погладила щенка здоровой рукой по голове.

— И ещё, знаешь, — добавил Кутас, глядя на дверь «Серебряной птицы», — Твинас хоть и полноват и мешковат, но за тебя готов отдать всё на свете, даже свою единственную ногу… А пилот ради тебя не пожалел бы и единственной руки, так и знай!

У Эйноры задрожали пальцы, и моток упал на землю.

— Ты так считаешь? — тихо спросила она.

— И считаю, и знаю! — заверил её щенок.

Эйнора помотала головой и снова стала перематывать бинт. И всё же ее ресницы так тревожно вздрагивали, что казалось, они вот-вот поднимутся и на Кутаса взглянут глаза цвета незабудок.

— Нет, нет, — громко сказала она, будто возражая сама себе. — Ты, Кутас, не всё знаешь… не всё.

Они замолчали и стали прислушиваться, не раздадутся ли шаги возвращающихся разведчиков.

— Ну и длиннющий бинт, — удивился Кутас, не видя его конца.

— Да… тянется и тянется, совсем как стебель цветка, который спас Кадрилиса, — сказала Эйнора.

— Ну, ты как скажешь… — протянул Кутас. — Мне бы и в голову не пришло.

— А у меня зато из головы всё не выходит цветок, который нас пленил, — призналась Эйнора. — Стоит как живой перед глазами, снится по ночам. Пожалуй, на незабудку похож, только намного больше.

— Брр! — щенка даже передёрнуло. — И вспоминать об этих цветах не хочу! Жестокие, хищные, прямо крокодилы какие-то! Стоит только про вазу вспомнить — и мороз по коже!

— И всё-таки, Кутас, — продолжала Эйнора, — а тебе, случайно, не пришло в голову, что они проделали с нами то, что кто-то проделывал с ними? — Эйнора отложила в сторону смотанный бинт и приступила ко второй лапе. — Помню, на лужайке нашего детского сада каждую весну расцветали одуванчики. Как доверчиво они тянулись своими золотистыми пышными головками к солнышку, чтобы оно погладило их своей тёплой лучистой ладонью… И вдруг на лужайку высыпали детишки и, отталкивая друг друга, принимались обрывать эти доверчивые головки… Сколько раз я видела, как из надломленных стеблей сочилась белая густая жидкость, от которой пальцы ребят становились бурыми. Но тогда я ещё ничего не понимала. А поняла лишь тогда, Кутас, когда ослепла, когда стала слушать сердцем. Тогда я и услышала плач сорванных одуванчиков — от него дрожал воздух, содрогались солнечные лучи, обмирала трава… И ещё, уже ослепнув, я услышала, как умирал в вазе с водой цветок. Он стоял на столе в детском саду. Дети ели суп, звякали ложками, капризничали. А цветок всхлипывал…

— Всхлипывал? Как я? — перебил её Кутас.

— Цветок всхлипывал сначала часто и громко, потом всё реже, всё тише… лишь изредка… тихонечко… Если бы я могла помочь ему! Ох, Кутас, я никогда не забуду его последний вздох, после чего он затих навсегда. И тогда, Кутас, я поняла одну вещь: трудно, слишком трудно жить, когда слушаешь сердцем.

— Слушаешь сердцем… — повторил щенок.

— Нельзя обижать тех, кто слабее тебя, нельзя причинять боль никому. Ах, Кутас, — продолжала Эйнора, — если мы побывали на планете цветов и ничего не поняли, значит, всё это путешествие… не имело смысла.

— Наверное, Эйнора, и я бы хоть немножечко что-то понял, — вздохнул Кутас, — хоть самую малость, да только почему-то я всё время думаю о том, о чём не могу не думать. Ну никак не могу не думать.

— Послушай, Кутас, я вспомнила одну вещь. Когда я сидела в том детсадовском стеклянном шкафу, воспитательница каждый день усаживала ребятишек и читала им сказки. Мне особенно запомнилась одна — про птицу. Запомни её название, Кутас: феникс.

— Феникс, — повторил щенок.

— Эта птица отличалась от других тем, что, пожив на свете сколько положено, сгорала. От неё оставалась всего лишь горстка пепла. А потом она снова возрождалась из этого пепла — такая же красивая, сильная, юная.

— Странноватая птица, — заключил Кутас. — Вот бы увидеть её где-нибудь на картинке!

— Слушай же дальше, Кутас. Возможно, и та планета должна была сгореть, как феникс, чтобы возродиться из собственного пепла, — став лучше, красивее, миролюбивее. Может быть, она сгорает не впервые. Не исключено, что уже в седьмой раз, самый счастливый из всех, поскольку для возрождения она получила в подарок фасолину, которую ты оторвал от себя… Ты это понимаешь, Кутас?

— Я… я бы хо… хотел понять именно так, Эйнора, — прошептал Кутас, — ты даже не представляешь, как бы я этого хотел…

— Но ведь, Кутас, иначе и нельзя понять! Та планета сама превратила себя в костёр — помнишь, вы с Кадрилисом сложили его в лесу, чтобы разжечь?

— Как ты красиво говоришь, Эйнора, — восхищённо сказал Кутас, — у меня аж мурашки по шкурке. Видно, это потому, что ты смотришь сердцем и видишь суть.

— Между прочим, — вспомнила Эйнора, — я так и не закончила про цветок.

— Да, ты сказала, что этот размотанный бинт напоминает стебель, — напомнил щенок.

— Всё время о нём думаю, — сказала Эйнора. — Стоило Кадрилису ласково погладить стебель, как цветок бросился ему на помощь. Наверное, цветок был жестоким и заносчивым только потому, что ни разу не испытал нежности. Вот он и вознёс Кадрилиса до небес, чтобы тот попал на корабль. Поднимал всё выше и выше, а сам при этом становился тоньше и тоньше. И когда наконец Кадрилис добрался до нитки и уцепился за неё, стебель цветка стал таким же тонким, как эта нитка, и… порвался.

— Откуда ты знаешь, что порвался? — удивлённо спросил Кутас.

— Мне пилот рассказывал, — призналась Эйнора. — Он всё видел из окна кабины.

— А сам Кадрилис ничего этого не видел и до сих пор ничего не знает, — заверил щенок. — Ему ужас как нужно было ухватиться за конец нитки, иначе ему пришёл бы конец.

— А ещё я отчётливо вижу, — продолжала Эйнора, — как тонюсенький стебель, извиваясь, опадает на землю, а цветок, такой огромный голубой цветок…

— Голубой, как твои глаза, как яичко одной птички, не могу сказать, какой, — перебил куклу щенок.

— …голубой цветок падает камнем вниз. Ведь он, тот цветок, — часто задышала Эйнора, — он тоже сгорел, как феникс, только не ради себя, а ради другого.

— Я рас… расскажу про это Кадрилису, — задыхаясь от волнения, поднялся щенок. — Да я готов хоть сейчас, — он с сожалением поглядел на осаждённую жуками дверь, — ведь это ужасно важно, ничего важнее и быть не может! Для моего приятеля эта новость будет как гром среди ясного неба!

— Как вспомню про тот цветок, — отрешённо произнесла Эйнора, — так сразу хочется стать лучше.

— И я, Эйнора, и я хотел бы стать лучше… намного лучше. А мой приятель… мой приятель наверняка захочет стать в тысячу раз лучше!