Письма, несущие смерть - Бентли Литтл

Я чувствовал свое могущество. И мне это нравилось.

Я все больше и больше времени проводил на работе, все меньше и меньше времени — дома. А что у меня осталось, кроме работы? Я все реже звонил Эрику, а потом, по запрету адвокатов, как моих, так и Викки, вообще перестал звонить. С Викки я общался через третьих лиц: она разговаривала со своими адвокатами, ее адвокаты разговаривали с моими адвокатами, а уже те — со мной. У меня не было личной жизни, не было семьи, и реальность с каждым днем казалась мне все менее реальной. Я предпочитал смотреть на мир через телевизионный экран или глазами репортеров, сообщения которых читал в прессе.

И писал о том мире письма.

Как ни странно, я начал понимать, насколько трудно зарабатывать на жизнь творчеством. Большинство людей реализует творческие способности, оставляя веселые сообщения на автоответчиках или забавные комментарии в семейных видеофильмах или меняя интерьер своих домов. Необходимость творить по заказу изо дня в день, неделю за неделей оказалась тяжким испытанием, лишающим большей части удовольствия. Теперь я писал письма не потому, что у меня появлялось желание или вдохновение, а потому, что это была моя работа. Сложившаяся ситуация заставила меня по достоинству оценить тех плодовитых авторов, которые, невзирая на суровые жизненные обстоятельства, в разные периоды истории человечества непрерывным потоком выпускали в свет блестящие многостраничные творения.

Я словно бежал по замкнутому кругу. Кажется, есть какие-то животные, то ли хомяки, то ли крысы, которые, если их не остановить принудительно, будут бесконечно повторять одни и те же действия, пока не умрут от истощения? Вот и я был таким. Возможно, на подсознательном уровне однообразная работа начинала меня утомлять, но инстинкт заставлял писать. Именно инстинкт, а не условный рефлекс подгонял меня и всех остальных.

И мы продолжали выполнять свою работу.

3

Если не считать нашего офисного здания, Бри казался на удивление опустевшим городом. Мы никогда не ходили по магазинам: продукты просто привозили на дом в наше отсутствие, холодильники заполнялись, как мини-бары в гостиничных номерах. Меня иногда охватывало тревожное предчувствие, что если я загляну в один из продовольственных магазинов, то никого и ничего там не обнаружу, что эти магазины — просто фальшивые фасады, как в кино.

То же самое с окрестностями моего дома. Я видел автомобили на подъездных дорожках, свет в окнах по вечерам, я даже слышал звуки работающих в соседних домах телевизоров, магнитофонов и радиоприемников, до меня доносился шум газонокосилок, но я ни разу не видел ни одного человека и часто ловил себя на мыслях о том, что вокруг никого нет, что весь мой район — фальшивка, созданная лично для меня, и что мой дом — единственный обитаемый дом в округе. Однако я слишком боялся постучаться в чужую дверь и проверить свои домыслы. Иногда я убеждал себя в том, что все вокруг реально, все нормально, но иногда за безобидным фасадом не мог не видеть кошмарных чудовищ, и тогда я запирал все двери и окна, задергивал шторы и таращился в телевизор, боясь взглянуть на окрестные дома.

Я больше не видел такого тумана, как во время вечеринки, но часто размышлял, не затаился ли он за какой-то дальней границей этой псевдореальности.

А может быть, я просто сходил с ума.

И самое странное: все мои приятели жили в округе Ориндж в точной копии своего прежнего окружения. Стэн раньше жил в Бруклине, и его нынешние дом и улица были идентичны бруклинским. Элен и Фишер, приехавшие, соответственно, из Кливленда и Атланты, теперь обитали вместе в доме Фишера, но их новые дома также были точными копиями их далеких домов. Я же прожил здесь всю свою жизнь и никогда не сталкивался ни с чем подобным. Округ Ориндж словно стал невероятной смесью дюжин различных географических регионов и, должно быть, с неба смотрелся причудливым игрушечным набором маленького ребенка, который отдельные части сложил наобум.

Как-то я все же принялся расспрашивать Генри и, хотя обычно беседы с ним ободряли меня, на этот раз он не ответил ни на один из моих вопросов, а у меня сложилось впечатление, что он просто не знает ответов.

А даже если и знает, то боится ответить.

Я скучал по своим пластинкам.

Моя коллекция исчезла, и, хотя я знал, что виновата фирма, не мог понять, зачем им это понадобилось. Просто в комнате, где я хранил свою коллекцию, вдоль стен вместо стеллажей теперь стояли диваны и другая мебель. Вместо стереопроигрывателя появился еще один телевизор. Раньше я постоянно слушал музыку и, хотя часто пользовался плейером, любил крутить старые пластинки. Не проходило недели, чтобы я не порылся в своих завалах и не вытащил какую-нибудь жемчужину прошлого.

Теперь я был вынужден жить настоящим. Мою жизнь лишили той глубины, что придавали ей пластинки. В доме было полно книг, и я мог читать их и перечитывать, но единственной доступной мне музыкой теперь была транслируемая по радио или на музыкальных телеканалах. И об этом я спросил Генри, но он изобразил неведение и возмущение и предложил мне заявить в полицию об ограблении. У меня возник соблазн последовать его совету… только почему-то все не находилось свободного времени. Ни на это, ни на то, чтобы прогуляться, как прежде, по моим любимым благотворительным магазинам со старыми пластинками.

Я решил, что таким образом меня заставили сосредоточиться на работе. Писатели Писем не должны распылять свое внимание; они должны концентрироваться на настоящем, и, даже если кто-то вломился в мой дом и украл мои вещи, то есть совершил преступление, ну, он сделал это с добрыми намерениями.

Однако мне казалось, что за пропажей кроется нечто большее: мои пластинки были украдены потому, что слишком много для меня значили, были слишком для меня важны. Если возможность писать письма служила пряником, то это был кнут. Очевидно, я не должен был забывать, что нахожусь целиком во власти корпорации.

Мне очень не хватало моих пластинок, и я часто замечал, что тихо напеваю, когда нахожусь дома один, пытаюсь оживить музыку, как герои из «451 градус по Фаренгейту» пытались оживить книги.

Но еще больше, чем по пластинкам, я скучал по Викки и Эрику.

Я писал им письма. Я каждый день писал им письма, рассказывал, чем занимаюсь, как люблю их. Я изливал на бумаге душу, зная, что если они получат мои послания, то поймут.

Если.

Ибо я понятия не имел, доходят ли до них мои письма. Я бросал конверты, адресованные Викки, в почтовый ящик вместе с моими ежедневными творениями, но, что с ними происходило дальше, я не знал и не мог узнать.

Я просто надеялся и продолжал писать письма.

И не получал никаких ответов.

Пожалуй, самым близким моим другом был Стэн. Наша группка постепенно расширялась. Появился парень из Сан-Франциско по имени Шеймус, примерно моих лет и так же увлеченный музыкой, однако не поддающаяся четкому объяснению связь со Стэном основывалась не на возрасте, не на похожем прошлом или общности интересов, а на родстве душ.