Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы - Анц ИМ

Публичное правовое, как регулятор жизни в обществах, должно теперь системно выхолащиваться, вымываться и исчезать из обихода. В рамках цикла «освобождения» для него какой-то другой вариант, похоже, исключён.

Тем самым и общество и человек, оказываясь по их же воле и заблуждениям стащенными к порогу естественного права, худшего в нём, этом праве, делаются необычайно опасными, в том числе — для самих себя; гипотетичность опасного заложена и «движется» в «освобождении» по всему его циклу, тут и реализуясь на каждом шагу, причём чем далее от начала, тем радикальнее.

В с вязи с этим и государственная политика в области права также в целом должна признаваться очень опасной. Поскольку в ней преобладают ориентиры на абсолютность выбранной цели, на преувеличение возможностей свободного, на абсолютное отрицание в нём очевидного негативного. А также — на подавление свободного там, где оно могло бы служить с несомненной пользой, легко «поддерживая» существенное, сущее, выражаемое логикой реально возможного и необходимого одновременно.

Как ни странно, именно с представлениями о «лучших» свойствах тотального освобождения связаны изменения в общем понимании нами процессов развития нашей цивилизованности и нашего будущего.

К примеру, актом подавления уже на старте нового исторического периода явился выброс из обихода многих прежних, более раскрытых (прозрачных) по смыслу обозначений правовых и соотносимых с ними экономических и других категорий.

Неуместно было бы выдвигать этот вопрос в том плане, что, мол, прежние категории по их внешнему виду и семантике были будто бы лучшими; своё здесь обязана говорить только история — не спрашивая ничьих мнений. И однако же сам факт замены не есть лишь факт сам по себе. В нём выражена воля к тому же, к абсолютному.

«Рыночная экономика», вытеснившая «капитализм», убавила в этом термине жестокого и силового. Но таковые качества принадлежат ей всё так же и служат исправно, как это имело место когда-то.

Притом рынок как меновый процесс нельзя считать новейшим изобретением: он существовал издревле, хотя и не в столь развитых формах, как в настоящее время. Была в предыдущем и соответствующая рыночная экономика. Со своими степенями свободности для разных периодов и эпох.

Если в начале меновый процесс был выражаем по преимуществу назначением договорной цены товара «на условиях» естественной или «общей» справедливости, как нормы чисто нравственной, и, значит, аспект публичного права ещё вообще не толковался, то позднее эти «позиции» смещались и совершенствовались. А особенность процесса в условиях нынешней современности состоит лишь в его всеохватном, всемировом действии и в освящении знаком социальной свободы. К большому сожалению, воспринятой и понимаемой абсолютно.

Мы, бесспорно, вынуждены считаться или даже мириться с тем, что наступление свободного в общественной среде и в каждом из нас происходит неостановимо и неизбежно. То есть — изначально в нём «предусматривается» результативность, «выскребающая» всё «до дна». Чтобы к тому не могло идти, существует лишь одно средство — у действия надо изъять начало, подобно тому, как пытаются предотвратить зависимость от наркотиков, уговаривая пока не приобщённых к ним «не пробовать» — не начинать».

Однако даже такая радикальная мера не способна обеспечить тормозящую или останавливающую функцию освобождению.

Ведь начало какого-то освобождения уже предполагает его продолжение, а, значит, и необоримую устремлённость к абсолютному, где его «ожидает» полный распад формы.

Тот же эффект неизбежен и для сущего…

Пусть последствия будут и меньше, чем в области абсолютного, даже — значительно меньше, но весь-то вопрос в том, что подверженное освобождению портится и «разваливается». Пусть и не до самого конца, но даже при таком условии оно — вовсе не патока. Можно ли соглашаться на столь мрачную перспективу?

10. СВОБОДА КАК ЗНАК ОТТОРЖЕНИЯ

«Пренебрежение к остальному», о чём сказано у Платона, не есть только пренебрежение как лёгкая форма отторгаемости. В условиях свободы оно разрастается вместе с её «увеличением» и приобретает черты уже не отторгаемости, а крайнего отчуждения. Или ещё дальше, — где чуждое — удаляется.

ак раз об удалении распространялся Бродский, известный оригинальный российский поэт советского периода, эмигрировавший в США и остававшийся там всю остальную часть своей жизни.

Из его воспоминаний можно понять, как он ещё до эмиграции постоянно впадал в депрессивные состояния из-за тех унылых накатов советского информативного, когда его реагирование было особенно острым и болезненным на что-нибудь самое обычное.

Угнетающе действовали на него «неотступная фотография домны в каждой утренней газете, неиссякаемый Чайковский по радио».

Ото всего этого, вещал он, «можно сойти с ума…»

Чертой бесконечной дроби, протянувшейся через всю страну, он называл горизонтальную «отбивку» синей краской понизовий внутренних стен в помещениях советских организаций и учреждений от их поверхностей повыше; также его не устраивал своей нескончаемой суммарной протяжённостью покрашенный в зелёное штакетник в сельских и городских поселениях.

Воспринятое в такой манере не могло, конечно, не простираться ещё дальше, переходя в неприятие и в отрицание. Для этого поэтом было сконструировано кредо:

Всё, что пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению.

(См. его эссе «Меньше единицы». По изданию: И о с и ф Б р о д с к и й. «Сочинения». «У-Фактория», Екатеринбург, 2002 г., стр. 699, 719).

В художественном творчестве такая постановка вопроса не лишена своих плюсов и просто необходима — как метод отбора и компоновки сравнений, образов и проч. Правовое здесь неразличимо: оно «растворено» и облагорожено в устоявшемся нравственном, — когда поэт или писатель считает делом своей совести создавать произведения с отличным качеством и в отменной форме.

Без умелого отбора знаний и впечатлений об окружающем и учёта фактов исторического процесса творчество несостоятельно, ввиду чего «лишнему» приходится объявлять настоящую и беспощадную «войну». Оно удаляется — выводится из пределов создаваемого романа, стихотворения или рассказа.

Может ли оно быть или стать ненужным?

Будто бы нет, потому как хотя и допустимо некое действие, в результате которого имеющиеся мысли отдельного человека удерживаются, «запираются» в его головном аппарате; но ведь такие «предметы» общего пользования как язык и другие средства художественной выразительности и наполнения никак не перестают быть нужными и полезными для других.

Они и существуют-то как раз в их служебной повторяемости. — Пожелавший не иметь с ними дела волен, разумеется, поступать по-своему: начать излагать мысли на другом языке, использовать иной фактаж, изобрести сугубо личные выразительные средства, сменить район или страну проживания. В условиях даже совсем небольшой свободы это вполне приемлемо.

И всё равно то, чем названный мастер поэтического слова пользовался раньше или с чем часто сталкивался, оставалось для других. А чем же повторяемое могло не нравиться