МОЯ. Не отдам! - Айрин Лакс

мы пришли.

Занимаю место в кресле рядом с постелью Моники. Всегда хожу сюда к ней сам, один. Сегодня ребенка привел. Привел? Принес, бля.

Осторожно положил рядом.

— Я думал, он будет рыжим. Но, кажется, ошибся. Быстро рыжий пушок выкатался. Белобрысым будет, не обессудь, — обращаюсь к Монике.

В горле першит.

Впервые за много лет мне хочется рыдать.

— Я не знаю, как его назвать. Хочу, чтобы ты… сама… Не знаю вообще ничего. Впервые не знаю. Я не вывезу. Сам не вывезу это. Спаси. Слышишь?

Глава 51

Осло

Очередной визит к Монике.

Иду и чувствую, как тяжелеет сердце, как оно опускается вниз, ставшее непомерным грузом, ношей, которую вынести не в силах.

Никогда не тяготился этим органом в груди, однако сейчас мне тошно от того, как ему там, под клеткой из ребер.

«Ты бы только знала, каково мне сейчас! Отрицал все и докатился до точки, когда уже не признать невозможно, но слишком поздно…» — повторяю про себя.

Тошно от того, что ничего не помогает. Моника все так же в коме, а все эти визиты, беседы, разговоры с пустотой… так изматывают.

«Эта хрень не работает!» — думаю с отчаянием.

Пальцы ложатся на ручку двери. Сын привычно лежит на сгибе локтя второй руки, приятный, теплый комочек жизни, ради которого держусь. Если бы не он… Даже не знаю… Наверное, я просто бы лег рядом с Моникой подыхать.

А так… Это же наш ребенок. Мой и ее.

Моя ответственность.

Сын.

До сих пор без имени.

Надо придумать. Решить самому… Иначе никак.

Ответственность.

В голову холодной змеей проскальзывает мысль, полная страха:

«Если Моника не очнется?»

Страх такой сильный и гулкий, что забивает все прочие мысли.

Чувство реальности ускользает. Пол под ногами — топкий, мягкий, словно ил. С трудом выныриваю на поверхность.

Этому не бывать.

Если здесь не помогут, значит, к другим врачам, в иные клиники отвезу. Эти врачи просто слишком мало стараются. Ленивые. Нерасторопные… Бездари!

Стиснув зубы, открываю дверь и застываю, увидев рядом с кроватью Моники целое скопище врачей.

Облепили со всех сторон!

В мыслях — самое дурное.

Больше суток меня не было здесь, у ее кровати.

Вдруг… дурное что-то случилось.

Приборы там заклинило или что-то в этом роде.

В моем мозгу, подавленном страхом, суетится мысль, слишком катастрофичная и ужасная, чтобы ее вслух даже про себя произнести.

Я боюсь, что все… финишная… Черта!

Она перешагнула черту, а я все прозевал. Меня рядом не было.

Как не было рядом в момент, когда на нее напали.

Груз принятых решений и собственных ошибок слишком тяжкий.

Грохот сердца отзывается внутри звоном огромного, тревожного колокола. По венам тянет заунывный мор мурашек.

Бросаюсь вперед, расталкивая врачей. Прижимая к груди ребенка, работаю локтем второй руки, не церемонясь, отбрасываю медиков в сторону.

Возмущения и сдавленные крики — лишь фоном.

Перед глазами — молочный туман!

Белые простыни, кошмарно белые, поверх которых отчетливо вижу тонкие запястья. Кожа слишком бледная, на ней отчетливо проступают веснушки и синеватые вены.

Я не в силах поднять взгляд выше этих тонких запястий с судорожно подрагивающими пальцами. Откровенно говоря, в последние дни на эту симпатичную мордашку был не в силах смотреть, ломало от того, какая она безвольная и неподвижная.

Вот и сейчас, застыв, смотрю на ее тонкие пальцы. Они шевелятся. Дрожат. Перебирают тонкую простыню.

Врачи что-то говорят.

Их голос — как белый шум. Фон… Просто фон…

Бессмысленные крики чаек над морем.

В себя приводит требовательная возня ребенка и его попискивания. Голосок прорезается ревом, у него иногда такой командный бас прорезается, просто тушите свет. Я устраиваю сына поудобнее и вдруг слышу:

— Дан?

Даже не звук, а шелест. Просто шелест. Едва ощутимое дуновение дыхания.

Медленно веду взгляд выше и застываю.

Изголовье кровати приподнято вверх. Монику устроили полулежа, и она… смотрит.

Смотрит на меня.

Глаза распахнуты. На лице — шок, неверие, надежда?

— Мо… — голос спотыкается. Снова набираю в легкие воздух. — Моника?!

Моего плеча касается рука врача. Он объясняет мне, что Моника пришла в себя ночью.

Очнулась.

— Выйдите. Все! — требую. — Выйдите. Наедине нас оставьте.

Протестуют. Слишком сильное потрясение? Прочая чушь… Нет! Они не правы.

— Мне нужно с ней поговорить! — говорю тоном, не допускающим возражений.

Становится пусто…

Последний врач задерживается.

— Две минуты, — напоминает строгим тоном.

— Теперь уже три. Или пять. Или сколько она захочет! — захлопываю дверь.

Быстрым шагом пересекаю палату и застываю у кровати Моники.

Глазам своим не могу поверить!

Просто пялюсь, едва дыша.

Пялюсь и покачиваю ребенка.

Моника смотрит на меня в ответ. Лицо бледное, глаза со слезами.

Рассредоточенная, потерянная. Ищущая мой взгляд.

Я делаю шаг вперед.

— Привет, — сиплю. — Я… Тут… В общем, пока ты спала, сына нам с тобой родили, и он... растет. Вот…

Разворачиваю его к Монике лицом.

— Богатырем растет. У него нет имени.

— Что?

— Сын. Твой…. Наш, — добавляю. — Я… болван. Прости… Не стерильный оказался. Вообще. Там, в больнице… Напутали что-то… — хриплю. — И вот. Результат.

Киваю на сына, он подтверждает каким-то бульком.

— Он мне нравится. Очень. Я в него без ума…

Из глаз Моники текут слезы. Текут-текут без остановки, я ничего не делаю, чтобы их остановить. Просто не в состоянии. Шоковая встреча.

Я едва держусь на ногах.

Так долго ждал. Сомневался. Злился. Опустошался. Вновь заставлял себя поверить. Не знал, что будет.

Снова ждал…

— Я ждал тебя. Очень ждал, — добавляю.

Моника протягивает в мою сторону руку.

Я делаю шаг вперед, осторожно укладываю сына рядом с Моникой, сажусь рядом.

— Это он? Он? Боже, какой большой! Сколько? — шепчет едва слышно. — Я проснулась, и у меня нет живота. Понимаешь? Я помню, что у меня был большой срок, очнулась, его нет. И так страшно… Так страшно просить, а эти галдят… Я даже ничего сказать не могла. А они — все обо мне, обо мне… И ничего, совсем ничего про ребенка. Я так испугалась!

— Кретины! Напугали тебя, да?

Осторожно крадусь в сторону Моники рукой, застываю в паре миллиметров от ее руки.

Меня ломает. Крышу рвет…

Хочу дотронуться и боюсь, вдруг приснилась?

Моника не отрывает взгляда от сынишки, осторожно касается его дрожащими пальцами.

Поднимает на меня глаза.

— Дан.

— Что?

— Я люблю тебя, —