Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

тюремной лестнице. В камере нас было семнадцать человек. Со мной подружился один таджик. Его обвиняли в продаже наркотиков, он ожидал суда. Спал на соседней кровати, ходил, постоянно улыбаясь, и оставлял впечатление дурачка. Однажды он сказал мне, что у него две жены и одна невеста, и, заметив, что я изменился в лице, с гордостью добавил: «Они прекрасные женщины, я то об одной думаю, то о другой, то о третьей, потому-то я всегда в хорошем настроении».

А я думал об одной, и сердце мое разрывалось. Знал, что Манушак самое малое дня три сидела там, в зале ожидания вокзала, и ждала меня. Хорошо хоть у нее были деньги, и она могла купить себе еды. Это единственное, что меня успокаивало. В конце концов она и билет купила, и вернулась бы домой, это она наверняка смогла сделать. А вот в каком настроении она ехала назад, даже не хотелось представлять себе.

Прошло больше трех месяцев, как меня задержали, следствие наконец было завершено, и в один день ко мне подошел какой-то человек с взлохмаченной головой:

– Я – твой адвокат. – Оказывается, мне назначили государственного адвоката.

– Что ты можешь для меня сделать? – спросил я.

– Попрошу судью смягчить тебе наказание.

Я рассмеялся.

Потом я увидел этого адвоката на суде. Глаза у него были красными с попойки, он и не помнил толком, за что меня судили. Выступая с речью, он коверкал мою фамилию, секретарь суда несколько раз поправила его, но это не помогло. Людей в зале было немного, в самом конце у стены сидел мужчина крепкого телосложения, кепка у него была надвинута на глаза. Я пригляделся и узнал, это был дядя моего «близнеца», с каменным лицом уставившийся на меня. Сначала я забеспокоился, но потом подумал: «Если я собрался отбывать наказание за его племянника, что он может иметь против этого?» И успокоился.

Что касается денег, из-за которых меня и задержали, то я заявил, что украл их у торговцев-киргизов в поезде. На том все и кончилось. Мне присудили двенадцать лет за преступления, о которых я и понятия не имел, пока меня не задержали.

Через три дня ко мне в тюрьму наведался адвокат узнать, не собираюсь ли я обжаловать приговор.

– А есть смысл?

– Разве что надбавят, а скостить – точно не скостят.

– Зачем же предлагать? – спросил я.

– Таков порядок.

– Пошел ты, мать твою…

– Не будешь ходатайствовать о переводе в Сибирь или на Север, где заключенным день за три засчитывают?

Что я мог сказать?

– Нет, – ответил я.

Я боялся, как бы меня принудительно туда не отправили, а по своей воле я бы ни за что не согласился. В Сибири и на Севере было много таких лагерей, но вдруг бы я попал туда, откуда сбежал?

Спустя еще неделю мне объявили: «К тебе приехала мать». Я не сомневался, женщина знала, что я не ее сын, и ей не должно было быть до меня никакого дела. «Какого черта ей нужно?» – забеспокоился я. Войдя в комнату для свиданий, я увидел по ту сторону решетки сидящую на стуле довольно полную женщину, одетую в черное. Смог улыбнуться: «Как ты, мам?»

– Боже мой! – простонала она, и из глаз у нее брызнули слезы.

Такого я не ожидал.

– Ты и вправду очень похож, – сказала она.

– К сожалению.

– Наверное, ты боишься чего-то худшего, ведь так? – Конечно, она не раз думала обо мне и сделала правильный вывод. – Потому-то теперь и сидишь здесь.

– Надеюсь, это и вас устраивает, правда же?

– Теперь это не имеет никакого значения, – сказала она и опять заплакала, – его уже нет в живых.

– Что вы говорите?

– Скотоводы-уйгуры убили его и скормили собакам.

Я растерялся, не знал, что и сказать, наконец выговорил:

– Может, неправда все это. Может, жив он.

– Все произошло на глазах у его дяди, который смог сбежать.

– Что же такое они натворили?

Она не ответила, мне стало неловко.

– Сочувствую, – сказал я.

– Собаки, оказывается, три дня его ели. – Она утерла слезы носовым платком, это была измученная страданием женщина. Мне стало жаль ее.

– У вас еще есть дети?

Она отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Очень сочувствую, – повторил я.

– Не лги.

Больше я ничего не сказал.

– Можешь быть спокоен, мы не выдадим тебя, – сказала она.

– Большое спасибо.

Некоторое время мы оба молчали, она смотрела на меня и как-то странно улыбалась.

– Очень хотела на тебя посмотреть. – Почему, она не объяснила, но я и так догадался, и мне стало еще больше жаль ее, я неловко пожал плечами и вспомнил свою мать, где-то она теперь…

– Не смогла прийти на суд, болела, – сказала она. Перед уходом достала из сумки картонную коробку: – Здесь вишневый пирог, мой мальчик очень любил такой.

Когда я взял, она взглянула на мои руки и опять заплакала:

– У моего пальцы были короче и крупнее.

Потом я лежал в камере на кровати и думал – если того бедолагу сожрали собаки, то с этой стороны я уже могу не опасаться, что меня раскроют. Конечно, это было неплохо, тут мне повезло и тогда у меня возник вопрос: «А интересно, до чего меня доведут такие везения и что будет в конце?»

31

Спустя месяц нас, двести пятьдесят заключенных, посадили в поезд и отправили в Среднюю Азию. Полтора месяца были в дороге. Я прошел через три транзитных пункта и наконец очутился в исправительно-трудовой колонии в Казахстане, в пятистах километрах от города Караганда.

Утром нас поднимали в шесть часов, выстраивали в колонны и отправляли на медные карьеры. Там до самой темноты надо было рыть каменистую ржавого цвета землю. Эту землю грузовиками отправляли куда-то далеко. Кругом, до самого горизонта, видны были голые, опаленные холмы. Птице не нашлось бы веточки, чтоб присесть. Летом солнце так жарило, что невозможно было дышать. Зимы были не особенно снежными, зато морозными и ветреными.

У заключенных, пробывших здесь долго, почти ни у кого не осталось зубов. От странной распространенной здесь болезни зуб расшатывался и, без всякой боли, выпадал. Говорили, что от этого спасает чеснок, офицеры и сотрудники администрации все как один воняли чесноком. Солдатам и простым заключенным не так легко было его достать. Совсем немного было таких, кому посылали в маленьких посылках из дому, остальные время от времени выплевывали изо рта здоровые зубы и наконец уже не говорили, а шамкали, и тогда у них виднелись покрасневшие десны.

Что мог думать обо мне Хаим раз от