Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

детском доме, когда я выйду, ей будет пятнадцать лет, себя не пощажу, все сделаю, чтоб встала на ноги.

У него была единственная пожелтевшая фотокарточка с обуглившимся краем, с трудом можно было разобрать, что на ней изображено.

– Пострадала от пожара в бараке, возле постели висела, когда мы вечером вернулись из леса, стояли только обуглившиеся стены, еще хорошо, дотла не сгорела.

Я взял у него карточку и перерисовал на тетрадный листок, хорошо получилось, когда он взглянул, у него засветились глаза: «Знай, не забуду тебе этого». Тот листок он потом всегда носил в нагрудном кармане. Каждые три месяца он писал письмо директору детского дома, спрашивал о дочери, но ответа не получал и грозился: «Увижу – морду набью».

Однажды он спросил:

– Кто такая Манушак?

– Откуда ты взял это имя?

– Ночью, когда спишь, ты часто произносишь его.

– А что еще я говорю?

– Кажется, по-грузински разговариваешь.

– У меня мать грузинка, а Манушак была моей невестой, после моего ареста она вышла замуж, – ответил я.

Вполне возможно, я сказал ему правду. Вот уже восемь лет Манушак ничего не знала обо мне, наверное, и в живых меня больше не числила, и если б ей встретился хороший человек, почему бы ей не создать семью. «Как она там, плохо ли ей, хорошо ли, как ей живется?» – тяжелые мысли не давали мне покоя.

Через два года в сапожной мастерской освободилось место. Меня вызвали в комендатуру, расспросили, и я вернулся к прежнему ремеслу. Вскоре дело пошло так, что сотрудники комендатуры доверяли чинить свою обувь только мне. Нас было трое сапожников, и я был, лучшим. Возрастом оба других были старше меня, завидовали и постоянно задирали. Один из них спустя шесть месяцев тронулся рассудком, оголился перед клубом и собственную мошонку и член приколотил к березе большими гвоздями, стоял так и распевал гимн Советского Союза. Кто видел, почти все смеялись, но мне от этого стало плохо: «Господи, если ты и вправду существуешь, что же ты делаешь с порожденными тобой людьми?»

Работы было и мне удалось устроить своего русского друга помощником. И он был доволен: «Сидеть здесь в тепле – это не топором махать в лесу». Сидел на низеньком стуле и резал старые покрышки по заданным меркам. Покрышками пользовались как материалом для починки сапог.

В лагере, как и везде в таких местах, на сторожевых вышках стояли солдаты с винтовками. По обе стороны забора была колючая проволока, правда, здесь по ней не проходил ток. Вместо него за забором начиналась тайга. Если заключенный оставался один на один с тайгой и его не съедали волки и медведи, то добивал голод, шансов на спасение почти не было. Но несмотря на все это, к концу весны, когда окончательно сходил снег, арестанты пускались в бега.

Беглецов преследовал спецотряд с немецкими овчарками, и если догоняли, кончали на месте. Трупы привозили и бросали у входа в лагерь, не хоронили, пока не сгнивали полностью и не обнажались кости. Большинство привыкло к этому зрелищу, и колонна заключенных как ни в чем не бывало проходила мимо, иногда даже слышался смех.

К этому времени я отсидел больше половины срока. Чувствовал себя почти спокойно, опасности вроде не было. И стоило ли бежать в такой ситуации, было под вопросом. Я устал от постоянного напряжения и как-то расслабился. К тому же за все эти годы я в конце концов свыкся с жизнью заключенного и однажды, к своему удивлению, обнаружил, что мысль о свободе вызывала во мне неосознанный страх, страх перед чем-то очень значительным, но забытым и чуждым. И махнул рукой – что есть, то есть, уж потерплю и умотаю отсюда с миром. Но где-то в глубине души время от времени подступала жажда побега, особенно в те минуты, когда думал о Манушак, и тревога за нее не давала мне покоя, да еще, если вспоминал про золото, погребенное под камином в Краснодаре. Вот и все, дальше этого дело не шло. Возможно, сейчас побег – это измена себе, будто оправдывался я.

В лагере была неплохая библиотека. Только о Восточной Сибири я прочитал больше тридцати книг. Это были в основном воспоминания охотников и бывших каторжников, писавших примерно об одном и том же. Прочитав о военном походе Ермака в Сибирь, я был поражен: как смогли всего шестьсот человек покорить такую территорию! Но больше всего меня заинтересовала толстая книга с фотографиями о тунгусском метеорите. Место его падения должно было быть, вероятно, недалеко от лагеря.

Благодаря тунгусскому метеориту я начал читать книги по астрономии. Сначала было трудно, я многого не понимал, но один заключенный из нашего барака, раньше работавший в обсерватории в Абастумани, с удовольствием отвечал на мои вопросы. Ему нравилась моя любознательность, и часто в хорошую погоду мы до рассвета стояли во дворе и наблюдали за усеянным звездами небом.

Почти два года я увлекался астрономией – и наконец обнаружил, что и я, и несколько миллиардов подобных мне существ, то есть людей, не обладали для Вселенной никакой особенной ценностью. Ничего бы не изменилось, если бы мы исчезли, Вселенная и без нас прекрасно продолжала бы свое существование. А особенно я задумался о том, что, оказывается, реальная опасность этого была: если бы летевший с критической скоростью астероид столкнулся с Землей, всему бы наступил конец. Так что это несчастное человечество и впрямь было не в лучшем положении, чем я. Когда я это осознал, какое-то странное разочарование овладело мною и я потерял всякий интерес к астрономии, но к тому времени я уже мог ориентироваться по звездам в любом направлении. И это было неплохо, могло когда-нибудь пригодиться. Никто не знает наперед, что его ждет.

Так прошло три года жизни в этом лагере, когда осенью в одно прекрасное воскресенье сюда прибыла большая группа новых заключенных. Среди них мой русский кореш обнаружил своего старого подельника. Это был известный криминальный авторитет, который сразу оказался в центре внимания, вокруг него собрались самые отчаянные зэки и в лагере появилась новая влиятельная группировка. Воров «в законе» он не признавал: «С болтливыми суками мне не по пути, я свободный бандит, и мне плевать на правила и законы, будь то коммунистами писанные или ворами выдуманные».

Сотрудники администрации обращались с ним почти уважительно, а мой кореш и вовсе не отходил от него ни на шаг, умудрился перебраться жить в его барак. Даже характер у него изменился, он стал агрессивным. Почти не являлся на