Поменяй воду цветам - Валери Перрен

Мы должны были встретиться у «маленькой скалы» – так местные называли большой валун на выезде из города, похожий на расколотый менгир. Там всегда было темно – мальчишки давным-давно разбили все фонари.

Он приехал на мотоцикле, снял шлем, положил на постамент – как человек, заскочивший на несколько минут. Не поздоровался, не спросил: «Как дела?» Я едва смогла улыбнуться, сердце колотилось как безумное, горло свело спазмом. Новые туфли испачкались и натерли мне ноги до волдырей.

Он повернул меня спиной, спустил колготки и трусы, раздвинул ноги – молча, без ласк, сделал что хотел, и я испытала такой оргазм, что едва не умерла. Помню, что дрожала, как сухой лист, который дерево вознамерилось стряхнуть любой ценой.

Потом он уехал. А у меня лопнули волдыри, и я зарыдала. Мать всегда говорила: «Любовь – она для богачей. Не для ничтожеств вроде нас».

Все встречи у менгира проходили одинаково. Я кричала от наслаждения, как свинья, которую режут. Он не знал, что мои крики – это рай и ад, добро и зло, удовольствие и боль, начало конца.

Я сходила с ума, чувствуя затылком его жаркое дыхание. Просила: «Еще! Еще!» Спрашивала: «Увидимся через неделю? В то же время?» Он отвечал: «Ладно…»

Я всегда приходила первой. Всегда. А он мог и не явиться – если находил другую женщину. Я ждала, прислонившись спиной к ледяному камню, выглядывала свет фар его мотоцикла. Это продолжалось много месяцев.

В последнюю нашу встречу он приехал на машине и не один. На пассажирском сиденье рядом с ним сидел незнакомый мужчина. Я запаниковала, попыталась уйти, но он схватил меня за руку, больно ущипнул и прошипел сквозь зубы: «Замри, не шевелись, ты принадлежишь мне!» – и сделал что хотел. Я услышала, как хлопнула дверца. Любовь – она для богачей. Он сказал приятелю: «Пользуйся на здоровье». Я сказала «нет», но не воспротивилась.

Они уехали. А я так и стояла – со спущенными трусами, похожая на сломанную марионетку, лицом к камню и лизала его.

Я забрала детей и переехала. Мы больше не виделись.

В дверь стучат, должно, быть это она. Мать Леонины не пришла на похороны, но должна была однажды появиться. Вот и появилась.

В июне 1996-го исполнилось полгода с тех пор, как я стала приезжать к Саше. Я вышла с кладбища и села в машину, не отмыв руки от земли, не вычистив грязь из-под ногтей. Положила листок с адресом на приборную доску. Место называлось Биш-о-Шай и находилось сразу за Маконом. Я ехала тридцать минут, плутала, глотала злые слезы, но в конце концов нашла домик с потемневшей от времени штукатуркой, зажатый между двумя другими, повыше и побогаче на вид. Он напоминал бедную маленькую девочку, которую ведут за руки нарядно одетые родители.

На двери висел почтовый ящик с двумя фамилиями: «Ж. Маньян и А. Фонтанель».

Я запаниковала. К горлу подступила дурнота.

Время было позднее. Я поняла, что не смогу провести всю ночь за рулем, чтобы вернуться в Мальгранж, и несколько раз постучала в дверь. Так сильно, что стало больно пальцам. Заметила грязь под ногтями, подумала: «Кожа совсем сухая, нужно смазать кремом…»

Она открыла дверь, и я не сразу ее узнала: у женщины в смешной шляпке с фотографии, которую прислал мне Саша, было совсем другое лицо. Она сильно постарела и располнела с тех пор, как позировала для свадебной фотографии. В тот день она накрасилась – неумело, но накрасилась, навела красоту. Теперь, в угасающем свете дня, были заметны и темные круги под глазами, и щеки с красной сеточкой проступивших сосудов.

– Здравствуйте, меня зовут Виолетта Туссен. Я мать Леонины Туссен.

Я произнесла имя и фамилию дочери вслух, при этой женщине, и у меня заледенела кровь. Наверняка последний ужин Леонине подавала она. Как я могла отправить туда мою семилетнюю дочь? – в тысячный раз подумала я.

Женевьева Маньян не ответила – осталась холодной, как мрамор, и слушала, не открывая рта. Все в этой женщине было заперто на два оборота ключа. Водянистые, налитые кровью глаза смотрели равнодушно, губы не улыбались.

– Я хочу знать, что вы видели той ночью, когда случился пожар.

– Зачем?

Вопрос поверг меня в изумление, и я ответила, не раздумывая:

– Я не верю, что моя семилетняя дочь пошла на кухню, чтобы согреть молока.

– Вот и заявили бы об этом на суде.

У меня подогнулись ноги.

– А вы что сказали во время процесса, мадам Маньян?

– Нечего мне было говорить.

Она буркнула: «До свидания…» – и захлопнула дверь, а я еще долго стояла и почти не дыша смотрела на облупившуюся штукатурку и фамилии, написанные на липкой ленте. «Ж. Маньян и А. Фонтанель».

Я вернулась к машине. Руки все еще тряслись. Общаясь со Сваном Летелье, я нутром почувствовала, что в ту ночь в замке все происходило иначе, и «встреча» с Женевьевой Маньян укрепила меня в этом мнении. Почему все свидетели событий так уклончивы? Или я не права? Схожу с ума? С каждым днем становлюсь все безумней?

На обратном пути я перешла из света в сумерки. Думала о Саше, сотрудниках Нотр-Дам-де-Пре и решила, что в следующий раз, через две недели, отправлюсь в замок. Мне не хватало мужества побывать там, а ведь он находился всего в пяти километрах от брансьонского кладбища. Потом я вернусь к Маньян и Фонтанелю и буду долбить ногой в дверь, пока они не впустят меня, а уж заставить их заговорить – дело чести.

К дому я подъехала в 22.37, успела поставить машину и в 22.40 опустила шлагбаум.

Филипп Туссен спал на диване, и я не стала его будить. Стояла, смотрела и думала, что когда-то давно любила этого человека. Будь мне сейчас восемнадцать, носи я короткую стрижку, прыгнула бы на мужа со словами: «Займемся любовью?» Но мне исполнилось двадцать девять, волосы отросли, так что…

Я легла в постель, закрыла глаза, но не заснула. Среди ночи Филипп Туссен скользнул под простыню, буркнул: «Надо же, ты вернулась…» Я подумала: И слава богу, иначе кто опустил бы шлагбаум? – и притворилась спящей. Он обнюхал меня, как будто искал в волосах чужой запах, но уловил лишь «аромат» бензина и быстро захрапел.

Я вспомнила Сашину историю о семенах. Однажды ему пришла охота посадить в огороде дыни, но они два года отказывались расти. На третий Саша выбросил остатки семян птицам, и сделал это за грядками, там, где держал горшки, грабли, лейки и баки. Одно из крылатых созданий – то ли самое легкомысленное, то ли самое озорное – порхало с зернышком в клюве над аллеей сада и выронило его. Через несколько месяцев из земли вылез жирный росток, и Саша не стал его выдирать. Прошло еще некоторое время, и дыня «заколосилась», созрело два чудеснейших плода. Пузатых и сладких. Каждый год он собирал урожай – одну, две, три, четыре, пять дынь. «Видишь, девочка, дыни падают с неба, все решает природа».