Банда потерпевших - Виталий Ерёмин

Другие варианты тоже нереальны. Можно, например, ослабить болты на колёсах БМВ. Но чуть тронешь – моментально сработает сигнализация. К тому же он никуда не ездит. Сидит дома и чего-то выжидает.

Если вам нужно убрать человека, то вариантов на самом деле не так уж мало. Но как только начинаешь просчитывать детали, обязательно выясняется, что чисто убрать не получится. Те, кто убивает, либо плохо считают, либо полагаются на авось. А я так не могу. В принципе я – человек основательный и не враг самому себе. Какой смысл лишать кого-то жизни, если после этого тебя закроют лет на десять?

Короче, мне хочется позвонить Ярославу и сказать типа: Ярослав, успокойся и не переживай, ничего плохого я тебе не сделаю, мне это просто невыгодно, кроме того, я становлюсь религиозным человеком: мне надо как-то снять с себя прошлые грехи, а не творить новые

Александр Сергеевич Волнухин

Сидим с Галаховым дома у Гусакова. Отчаянное у него положение. Живёт рядом с теми, кто может его убить. Но убрать его, как я теперь понимаю, могут не только из-за денег. Он для Пряхина и Гультяева опасный свидетель. Он может убедительно подтвердить, что они – банда.

Андрей выуживает у Гусакова нужную информацию. Делает это, как всегда, слегка цинично и довольно жестко.

– Ярослав, значит, вы привели вашу дочь вот в эту квартиру. А что было дальше? Нет, если вам трудно об этом говорить, ради бога, я не настаиваю.

Гусакова не так-то просто смутить:

– Во-первых, я тогда не знал, что Клава моя дочь. Во-вторых…

Андрей перебивает:

– Неужели ничего не почувствовали?

– Представьте себе, ничего!

– Странно, – бормочет себе под нос Андрей. – Ну, хорошо, продолжайте. Извините, что перебил. Очень уж неординарный случай.

– Во-вторых, – продолжает Гусаков, – Между нами ничего не было, и не могло быть.

– Почему?

– Потому, что Клава – порядочная девушка, я для неё староват. К тому же у меня были самые серьёзные намерения.

Сказав об этом, Ярослав понял, что сморозил глупость, но Андрей тут же схватил его, что называется, за язык.

– Какие намерения? Неужели захотели на ней жениться?

Гусаков молча развел руками.

– А может ещё не поздно? С чего вы взяли, что Клава – ваша дочь? – спросил Андрей. – Она вам это как-то доказала? Вы провели анализ ДНК?

– Я не будут ничего объяснять, – сухо ответил Гусаков. – Но я точно знаю, что она моя дочь.

– По её поступкам?

Гусаков сдержанно вскипел:

– Слушайте, вы для чего пришли? Оскорблять или помочь? Странно, что я должен вам объяснять такие вещи. Это новое поколение. Оно знает, что такое компенсация. И оно знает, что компенсации добиться очень трудно. Поэтому при первой возможности оно возмещает свой ущерб своими руками. Вот и всё! Это моё объяснение. Хотя у Клавы есть своё. С ней поговорите.

– Поговорим, – отозвался Андрей. – Теперь о самом неприятном. Убит Мартынов. Пресса обсасывает подробности его связи с вашей дочерью. Судья Мешалкина утверждает, что именно Клава помогла сообщникам Мартынова выкрасть ключевой том уголовного дела. Вы что думаете по этому поводу?

Гусаков молча пожал плечами.

– Вы видели у Клавы пистолет «берета»? Маленький такой,дамский пистолетик, из него, между прочим, и убит Мартынов, – сказал Галахов.

– Я не видел у ребят никакого оружия, – твёрдо заявил Гусаков.

– А что произошло в санатории? Или тоже не знаете?

– Я слышал только выстрелы. Три очень громких выстрела. А видеть… ничего не видел.

Галахов сочувственно вздохнул:

– Ну, что ж. Вы потеряли миллион долларов. Зато приобрели дочь. Но дочь, скорее всего, сядет в тюрьму. А миллион вам, скорее всего, уже не вернут. Крепитесь, Ярослав Платонович.

Ваня

Звонила Савичева, больше некому. Игорь и Ольга, конечно, странные… Я таких ещё не встречал. Они знали о нас ещё до нашей встречи. Это я уже потом почувствовал, когда мы у них дня два пожили. Они смотрели на нас с сочувствием и не лезли в душу. Даже не пытались выяснить, куда мы ехали, когда уедем. Наоборот, каждый день говорили: живите, сколько хотите.

А потом этот инцидент с грибником. Все наверняка уже знают, что произошло. И всё же Савичевы готовы нас принять.

Ольга рассказывала, что к русским в Киргизии всегда относились лучше, чем в любой другой азиатской республике. И русские всегда этим очень дорожили. Старались во всём соответствовать. Значит, могут русские держать себя, когда это надо. Почему же у себя в России не держат? Значит, им этого не надо.

Отец настаивает на встрече с Галаховым. Он словно чувствует, что мы не успели уехать далеко от Москвы. Он только не догадывается, что мы совсем рядом с его дачей. Купили палатку, спальники, запаслись едой и стоим лагерем на Оке, ловим рыбу, купаемся, загораем. Пряхинская тачка смирно стоит в кустах

Пряхин

Допрашиваю Марусю. Старушка сидит предо мной, вся из себя жалкая, несчастная. Как там говорил Станиславский? Не верю! Вот и я не верю этому одуванчику из погорелого театра.

– Когда они поселились у тебя?

– Вчера, нет, позавчера.

– Почему сразу не позвонила? Чего ждала?

– Так ведь… звонила…никто не отвечал.

– Врёшь, старая!

– Вот, те крест! Зачем мне своим-то врать?

Мы, менты, для Маруси свои – это точно. Она была на связи еще у моего первого наставника, опера советской школы. Патентованая наседка. Подсаживали её в основном к убийцам на бытовой почве. Она их, как орешки щёлкала.

Подхожу поближе к Марусе, чтобы глаза в глаза разговаривать.

Сочувственно спрашиваю:

– Хорошо заплатили?

Что значит возраст! Тут же подламывается.

– Так ведь вы последние годы совсем не платите. А на голом энтузиазме, сами понимаете, сыт не будешь.

– Когда, говоришь, заехали?

Мнётся одуванчик. Боится правду сказать.

– Маруся, соврёшь – будешь налог с аренды квартиры платить.

– Неделю назад заселились.

Платить надо агентам, не жадничая. Об этом я постоянно говорю на совещаниях. Всё подвержено инфляции, только не информация.

– Больше ничего сказать не хочешь? Может, что-то приметила?

Маруся призадумалась. Всплеснула рукой:

– Парень совсем забурел. Смотрит – всё внутри выжигает. А девка ещё шустрее стала. Но они какие-то замученные.

Иду к своему столу. Сажусь, закуриваю. Вообще-то, я бросаю, но тут никак не могу сдержаться, волнуюсь.