Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

7

Хижина, где я пишу – сооружение хлипкое. Доски в стенах приколочены вкривь и вкось, между ними зияют щели. Ветер, беспрепятственно проникающий в них, заносит красным песком бумагу, одежду и даже волосы. Мелкие обитатели пустыни тоже навещают меня: сейчас по земляному полу ползают двое – многоножка длиной с мой большой палец и двухвостая змейка не длиннее моей ступни. Они кружат одна подле другой, будто не могут решить, кто же в конце концов кого съест. Незавидные у меня компаньоны в это невеселое время.

Впрочем, насмехаться над моим убежищем не приходится. Спасибо тому, кто поставил ее, чтобы дать приют усталым охотникам на этой негостеприимной земле. Мастером плотницого дела он явно не был, но его произведение хорошо мне служит. Возможно, это неподходящее обиталище для сына септарха, но я достаточно пожил во дворцах – каменные стены и сводчатые потолки мне без надобности. К тому же здесь меня не тревожат крики рыбников, посредников и виноторговцев – всех, кто расхваливает свой товар на городских улицах. Можно спокойно подумать, заглянуть себе в душу, понять, что сделало тебя таким, как ты есть, и познать наконец себя. Обычаи нашего мира запрещают открывать душу кому-то еще, но почему никто до меня не замечал, что те же обычаи, пусть ненамеренно, мешают самопознанию? Почти всю свою жизнь я подобающим образом отгораживался от ближних и понял, что отгородился заодно и от себя самого, лишь когда эти стены пали. А здесь, в Выжженных Низинах, у меня было время обдумать все это и сделать выводы. Я выбрал это место не по своей воле, но не могу сказать, что несчастлив здесь.

Думаю, меня еще нескоро отыщут.

Темнеет, писать становится трудно. Постою в дверях и посмотрю, как ночь катится по пустыне к Гюйшенским горам. Может быть, надо мной пролетит рогатая птица, возвращаясь порожняком после неудачной охоты. В небе зажгутся звезды. Как-то раз в Сумаре-Бортен Швейц пытался показать мне с горной вершины солнце своей Земли; он уверял, что видит его, и велел следить за его указательным пальцем, но это, вероятно, была просто игра. Думаю, из нашего сектора галактики эта звезда вообще не видна. Швейц постоянно играл со мной в такие игры во время наших совместных странствий – возможно, мы поиграем снова, если еще когда-нибудь встретимся. Если он еще жив.

8

Прошлой ночью мне приснилась названая сестра Халум Хелалам.

Ее я больше никогда не увижу – лишь по зыбкому туннелю снов она может прийти ко мне. Пока я спал, она сияла в моей душе ярче всех звезд пустыни, но пробуждение принесло печаль, стыд и горе от невосполнимой потери.

Во сне она была закутана в прозрачное покрывало, сквозь которое просвечивали ее маленькие груди с розовыми сосками, и узкие бедра, и плоский живот не рожавшей ни разу женщины. В жизни, тем более навещая названого брата, она не часто так одевалась, но мое одиночество и моя иссстрадавшая душа придали ей этот кокетливый вид. Она нежно улыбалась мне, ласковые темные глаза светились любовью.

Наше сознание во сне работает сразу на нескольких уровнях. Я парил в лунном свете под крышей хижины и глядел сверху на себя спящего, будучи одновременно и этим спящим. Тот, кто спал, не знал о приходе Халум, но наблюдатель видел ее, а я, подлинный сновидец, знал о них обоих и знал, что мне это только снится. Потом все три ипостаси перепутались, как всегда: я уже не был уверен, кто сновидец, а кто сновидение, и не совсем понимал, кого вижу перед собой – плод моего воображения или живую Халум, которую знал когда-то.

– Киннал, – прошептала она. Мне снилось, что я-спящий проснулся, приподнялся на локтях, а Халум опустилась на колени рядом с койкой, где я лежал. Ее груди коснулись моей мохнатой груди, губы мимолетно прильнули к моим. – Какой усталый у тебя вид.

– Не надо было тебе приходить сюда.

– Она была нужна, и она пришла.

– Это неправильно. Приходить одной в Выжженные Низины, искать того, кто принес тебе один только вред…

– Узы, которые нас связывают, священны.

– Ты достаточно настрадалась из-за этих уз, Халум.

– Она совсем не страдала. – Халум поцеловала мой потный лоб. – Страдаешь ты, прячась в этой раскаленной печи.

– Он это сполна заслужил.

Даже во сне я пользовался учтивым местоимением, говоря с Халум. Говорить с ней от первого лица у меня не поворачивался язык; я никогда не делал этого, пока не переменился, и продолжал скромничать даже после, сам не зная почему. Я всей душой и всем сердцем желал сказать Халум «я», но уста мои сковывало приличие.

– Нет, не заслужил, – сказала она. – Ты должен вернуться, Киннал. Должен привести нас к новому Завету, завету любви и взаимного доверия.

– Боюсь, что пророк из него никудышный. Вряд ли ему стоит продолжать в том же духе.

– Для тебя это было так странно, так ново. Но ты сумел измениться, Киннал, и поведать об этом другим…

– Навлечь горе на себя и на них.

– Нет-нет. То, что ты хотел сделать, было правильно. Разве можно сдаться теперь? Покориться и умереть? Ты должен освободить весь мир, Киннал.

– Он здесь как в западне. Рано или поздно его возьмут.

– Пустыня велика. Ты можешь уйти от них.

– Велика, но выходов из нее мало, и все они охраняются. Бежать некуда.

Она покачала головой, улыбнулась и сказала с надеждой, положив руки мне на бедра:

– Я могу отвести тебя в безопасное место. Пойдем со мной, Киннал.

Эти «я» и «мной» обрушились на мой сон дождем ржавых гвоздей; я чуть не проснулся, услышав, как ее нежный голос произносит такие мерзости. Я говорю вам это, чтобы вы поняли: я сам еще не полностью приспособился к совершившимся со мной переменам – правила, внушенные мне воспитанием, все еще сидят глубоко в душе. Во сне открывается наша истинная сущность, и мой испуг от слов, которые я вложил в уста снящейся мне Халум (а кто же еще мог это сделать?), сказал мне многое о моих сокровенных мыслях. То, что случилось после, тоже стало откровением, притом куда более плотским. Халум, стараясь меня поднять, провела пальцами по густой поросли на моем животе и охватила мой напрягшийся мужской стержень. Мое сердце бешено забилось, семя изверглось наружу, земля качнулась, будто желая стряхнуть с себя мою хижину, Халум испуганно вскрикнула. Я протянул к ней руки, но она уже таяла, растворялась и после новой подземной встряски пропала совсем. Я столько хотел сказать ей, о стольком хотел спросить. Пробиваясь сквозь слои сонной одури, я проснулся. В хижине я, само собой, был один, залитый собственным семенем и пристыженный тем, что показало мне собственное, спущенное с привязи воображение.

– Халум! – закричал я. – Халум, Халум, Халум!

Хлипкие стены содрогнулись от моего крика, но она не вернулась, и затуманенный сном рассудок начал осознавать, что это была не настоящая Халум.

Но мы, бортениане, серьезно относимся к подобным видениям. Я встал, вышел вон и стал ходить, зарываясь босыми ногами в теплый песок и пытаясь простить себе то, что видел. Мало-помалу я успокоился и вернул себе душевное равновесие, но спать больше не лег и сидел на пороге, пока меня не нащупали зеленые пальцы рассвета.