Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

Вы, конечно, согласитесь, что мужчина, долго обходившийся без женщин и живущий в постоянном напряжении после бегства в Выжженные Низины, вполне способен испытать во сне такого рода разрядку, и ничего противоестественного в ней нет. Предположу также, хотя и не могу доказать, что многие бортенские мужчины во сне испытывают желание к своим названым сестрам хотя бы потому, что наяву такие желания строго подавляются. Мы с Халум заходили в духовных интимностях гораздо дальше, чем многие другие названые братья и сестры, но физической любви с ней я никогда не искал, и мы ни разу не совершали такого акта. Придется вам поверить мне на слово. В своих записках я показываю вам все свои неприглядные стороны, ничего не скрывая, – случись между нами нечто подобное, я и этого бы не скрыл. Поверьте: этого не было. Нельзя винить человека за грех, совершенный во сне.

Тем не менее я чувствовал себя виноватым весь остаток ночи и все утро. Лишь теперь, когда я изложил это на бумаге, мрак отступил от моей души. Думаю, меня мучила не столько эта грязненькая фантазия, за которую даже враги меня бы, вероятно, простили, сколько моя ответственность за смерть Халум, чего я не могу простить сам себе.

9

Здесь, пожалуй, следует объяснить, что каждый бортенианин (и каждая бортенианка) вскоре после рождения получает названого брата и названую сестру. Ни один из этой троицы не должен быть кровным родственником другого. Названых брата и сестру ребенку начинают подбирать сразу после зачатия; дело это тонкое, поскольку названые, по обычаю, человеку ближе родных, и будущий отец обязан сделать правильный выбор.

Мне, как будущему второму сыну септарха, их выбирали особенно тщательно. Заключить союз с крестьянскими детьми было бы, возможно, демократично, но неразумно: все трое должны воспитываться в одном социальном кругу, иначе от их общения не будет никакой пользы. Отпрыски других септархов тоже исключались: судьба могла однажды возвести меня на отцовский трон, а септарху, если он хочет быть свободен в своих решениях, нельзя быть связанным с другим правящим домом. Нужно было найти детей из знатных, но не облеченных властью семей.

Поисками занимался названый брат моего отца Ульман Котрил, и это была последняя услуга, которую он оказал отцу: крельские бандиты убили его, как только я появился на свет. Названую сестру для меня Ульман Котрил нашел в Маннеране: ей стало будущее дитя Сегворда Хелалама, главного судьи Порта (было уже известно, что дитя это – девочка). Затем Ульман вернулся в Саллу и условился с Луинном Кондоритом, генералом северных патрулей, что моим названым братом станет его будущий сын.

Ноим, Халум и я родились на одной неделе, и мой отец сам связал нас священными узами. (Тогда мы, конечно, звались детскими именами, но я не стану их называть во избежание путаницы.) Ноима и Халум на церемонии во дворце септарха замещали другие, но мы возобновили свои обеты лично, когда подросли. Меня отвезли в Маннеран, чтобы заключить союз с Халум, и с тех пор мы почти не расставались. Сегворд Хелалам был не против, чтобы его дочь росла в Салле. Он надеялся, что она сделает блестящую партию при отцовском дворе, но в этом его постигло разочарование: Халум сошла в могилу незамужней и, насколько я знаю, девственницей.

Такой тройственный союз несколько смягчает одиночество, предписанное всем на Бортене. Даже если ты, читатель, живешь на другой планете, то должен уже понимать, что обычай запрещает нам открывать кому-либо душу. Наши предки верили, что из-за таких откровений человек становится эгоистом, начинает жалеть себя, что это его только портит; поэтому нас приучают держать все в себе, а чтобы сделать эту внутреннюю тюрьму еще крепче, запрещают употреблять в приличном обществе такие слова, как «я» или «мое». Со своими проблемами мы справляемся молча; свои честолюбивые замыслы осуществляем, не объявляя о них; не проявляем эгоизма в своих желаниях. Из этих строгих правил есть только два исключения. Мы можем говорить свободно с посредниками – служителями культа, которым за это платят, – и можем, в определенных пределах, откровенничать с назваными братьями-сестрами. Таков наш Завет.

С братом и сестрой можно говорить почти обо всем, но и здесь нас учат соблюдать этикет. Говорить от первого лица даже с ними считается неприличным. Так просто не поступают. О каких бы интимных вещах ни шла речь, мы должны пользоваться пристойными выражениями, не уподобляясь вульгарному обнаженцу.

Обнаженцем называют того, кто обнажает перед другими не тело свое, а душу. Это расценивается как тяжкая провинность и наказывается бойкотом, а то и более суровыми мерами. Обнаженцы пользуются теми самыми площадными местоимениями, которыми пестрят написанные мною страницы. Но перед назваными братом или сестрой обнажаться дозволено, и ты не считаешься обнаженцем, пока не произносишь гнусностей наподобие «я» и «мое».

Отношения в триедином братстве строятся на взаимности. Не следует нагружать двух других своими заботами, если ты не можешь облегчить их собственное бремя. Простая вежливость требует брать только то, что сам можешь дать. В детстве это правило соблюдается не всегда: ты часами болтаешь с названым братом, не давая себе труда его выслушать, но мы быстро учимся соблюдать равновесие. Недостаточное внимание к кому-то из названых есть непростительное нарушение приличия; я не знаю никого, даже среди самых слабых и безалаберных, кто был бы повинен в таком грехе.

Самый суровый запрет для таких союзов касается плотской связи с названой сестрой или братом. Этого мы, вообще-то довольно свободные в своей сексуальной жизни, не смеем делать. Меня это всегда удручало. Обладать Ноимом я никогда не стремился: это не моя стезя, и у нас такие связи редко встречаются. Но Халум я желал всей душой, и она не могла стать ни женой моей, ни любовницей. Мы часами сидели, держась за руки, и рассказывали друг другу то, что больше никому не могли сказать; было бы очень просто привлечь ее к себе, и раскрыть ее наготу, и погрузить свою жаждущую плоть в ее лоно. Но я никогда не пытался, всегда соблюдал закон. Надеюсь, я успею еще рассказать вам, что даже после перемены, которую произвел во мне Швейц с его зельем, я по-прежнему уважал неприкосновенность Халум. При этом я не отрицаю, что меня к ней влекло. Помню, как потрясен я был в отрочестве, узнав, что из всех женщин Бортена только Халум, моя возлюбленная Халум, заказана мне. Мы были необычайно близки во всем, исключая телесную близость, и она была мне идеальной сестрой – открытая, щедрая, любящая, безмятежная, радостная, способная понять все. Белокожая, темноглазая, темноволосая, стройная, грациозная, она была красива не только внешне, но и внутренне: ее нежная душа представляла собой чудесную смесь чистоты и мудрости. Думая о ней, я представляю себе лесную поляну в горах, где темно-зеленые ели встают, как теневые мечи, из свежего снега и ручей бежит по озаренным солнцем камням; все чисто, незапятнанно, защищено от посторонних вторжений. Рядом с ней я часто казался себе неуклюжим увальнем, горой волосатого мяса, но Халум одним своим словом, смехом, подмигиванием умела сказать, что я несправедлив к себе, что мне не стоит стремиться к женской мягкости и воздушности.

С Ноимом я был не менее близок. Мы были во многом несхожи: я здоровенный, он стройный, я простой, он с хитринкой, я бесшабашный, он осторожный и расчетливый, я веселый, он мрачный. С ним, как и с Халум, я порой чувствовал себя неловким, неповоротливым. Не в физическом смысле (я, как уже говорил, довольно ловок для своих габаритов), скорее в духовном. Казалось, что Ноим, более живой и сообразительный, несется вскачь там, где я еле бреду, но из-за присущего ему пессимизма он всегда был глубже и в то же время бодрее меня. Не буду, впрочем, скрывать: он завидовал мне не меньше, чем я ему. Завидовал моей силе и как-то признался, что чувствует себя малодушным, глядя в мои глаза. «Видя твою простоту и мощь, ощущаешь, что сам ленив, вероломен, склонен к обману, делаешь за день дюжину пакостей – а тебе это так же несвойственно, как питаться собственной плотью».