Избранные дни - Майкл Каннингем

— Вы поищете его? Вы ему нравитесь. Он, мне кажется, доверяет вам.

— Где его искать?

Женщина сказала:

— Ривингтон-стрит, дом триста двадцать семь, квартира девятнадцать. Если он окажется там, позаботьтесь о нем.

Она улыбнулась. У нее были маленькие, идеально квадратные зубы, симметричные, как камни в ожерелье.

Пит сказал:

— Вы говорите, мальчик сейчас на Ривингтон, триста двадцать семь?

— Я говорю, он может там быть, — ответила женщина. — Ведь за детишками непросто уследить, правда? Как ни старайся.

— Он вооружен? — спросил Пит.

— Ну да, разумеется.

— Едем, — сказал Пит Кошмарине.

Кэт знала, кто еще с ними поедет. Если и вправду выяснится, что маленький мальчик сидит в той квартире и у него бомба, то спецназ не оставит от него и мокрого места. На данный момент никого не заботила возможность взять его живым.

— Удачи, — сказала Кэт.

Женщина спросила у нее:

— А вы не поедете?

— Нет. Я остаюсь здесь и хочу поговорить с вами.

— Вам надо ехать. Если он там, вы единственная, кого он захочет увидеть.

— Не судьба, — сказал Кошмарина.

— Может, подскажете, что нас там может ждать? — спросил Пит.

— Ничего опасного. Это я точно могу сказать.

— Спасибо. Приятно было узнать.

— Если вы его найдете, то привезете сюда?

— Да, — сказал Пит. И добавил, обращаясь к Кэт: — Будем на связи.

— Пока!

Пит с Кошмариной вышли. Толстяк с грозным видом занял позицию у двери, а Кэт уселась на стул напротив женщины, чьи ладони по-прежнему аккуратно, с растопыренными пальцами, лежали на столе. Ее ногти, при ближайшем рассмотрении, оказались не больно-то чистыми.

Кэт сказала:

— Вы, наверно, понимаете, что если мальчик там, с ним обойдутся весьма круто.

— Они ничего не могут с ним сделать, — ответила женщина.

— Они могут сделать очень многое.

— Мне совсем не хочется, чтобы ему причинили вред. Это же естественно. Никто не хочет, чтобы детям причиняли вред.

— Но вы сами вредите своим детям. И прекрасно об этом знаете.

— А вы не думаете, что так лучше — когда все кончается быстро. Вспышка, мгновение боли — и ты уже не здесь. Идешь своим путем.

Кэт удалось не поддаться приступу вскипевшей в ней ярости. Она сказала:

— Расскажите мне немного подробнее о том, о чем вы пришли заявить.

Женщина подалась к Кэт. В ее глазах зажегся едва различимый, туманный огонек Она сказала:

— Никто в городе больше не может чувствовать себя в безопасности. Ни богатый, ни бедный. Пора уходить из города. Пора снова селиться на земле. Пора перестать отравлять реки и изводить леса. Пора снова жить в деревне.

— Зачем вы это делаете? — спросила Кэт.

Женщина вздохнула и убрала за ухо выбившуюся прядь седых волос. Она напоминала старого профессора, утомленного юной тупостью студентов, но все равно надеющегося, что сумеет донести до них свою мысль.

— Посмотрите вокруг, — сказала она. — Много вы видите счастья? Много радости? Американцы никогда еще не знали такого процветания, жизнь никогда прежде не была такой надежной и безопасной. Люди никогда не жили так долго и в таком добром здравии — никогда за всю историю человечества. Человеку, жившему не слишком давно, каких-нибудь сто лет назад, нынешний мир показался бы земным раем. Мы умеем летать. У нас не крошатся зубы. Наши дети не умирают в одночасье от лихорадки. Больше нет навоза в молоке. И молока у нас хоть залейся. Церковь не отправляет нас на костер за малейшее расхождение с ее точкой зрения. Старики никого из нас не забьют камнями по подозрению в прелюбодеянии. У нас не случается неурожаев. Мы, было бы желание, можем есть сырую рыбу в самом сердце пустыни. Но взгляните на нас повнимательнее. Мы так разжирели, что могилы приходится рыть шире. Наши десятилетние дети принимают героин или убивают восьмилетних, а порой делают и то и другое вместе. Разводимся мы быстрее, чем заключаем браки. Вся наша еда должна продаваться в герметичных упаковках, чтобы кто-нибудь не отравил ее или не напихал бы иголок, если отравить не получится. Каждый десятый из нас сидит в тюрьме, мы не успеваем строить все новые и новые тюрьмы. Мы бомбим другие страны только потому, что они нас раздражают, а тем временем большинство из нас не способно найти эти страны на карте, не знает даже, на каком континенте они находятся. Химия, которой мы пропитываем обивочные ткани для защиты от огня, оказывается в грудном молоке женщин. Вот и скажите мне, неужели все это в порядке вещей? По-вашему, так и должно продолжаться дальше?

Толстяк сказал:

— Да… Но лучше бигмака пока все равно ничего не придумали.

Он чистил у себя под ногтями ногтем большого пальца другой руки.

— И вы считаете, что можете что-нибудь переменить? — спросила Кэт.

— Каждый делает что может. Я — одна из тех, кто призван донести до людей, что все кончено. Что больше не надо сосать жизнь из остального мира ради комфортного существования малого процента человечества. Проект грандиозный, поверьте мне. Но ход истории всегда меняли небольшие группы очень целеустремленных людей.

Эти слова снова заинтересовал Толстяка. Он спросил:

— С кем вы работаете?

— Друг друга мы видим реже, чем нам хотелось бы, — сказала женщина.

— Назовите имена.

— У нас нет имен.

— Но себя вы называете Уолтом, — сказал Толстяк.

— Это мальчики меня так называют. Не помню, когда им это пришло в головы, но если так им удобно — пусть. Это ж дети.

— Как ваше настоящее имя? — спросил Толстяк.

— У меня его нет. Правда нет. Когда-то, много лет назад, было какое-то, но теперь я его не припомню. И оно мне не шло. Никогда не шло.

— Вы в семье, — сказала Кэт.

— Разумеется, моя дорогая. Разумеется. Мы все в семье, неужели вы этого не понимаете?

— Что вы имеете в виду? — спросила Кэт. — В чьей семье?

— Бросьте, вы сами знаете.

— Я не знаю. И хочу, чтобы вы мне сказали.

— Вы забудете свое неправильное имя… со временем.

— Вы работаете на общество? — спросила Кэт.

— Мы все работаем на общество. Впрочем, оно сворачивает свою работу.

— Расскажите мне про это общество.

— Боюсь, все, что могла, я уже рассказала. Мне правда больше нечего сказать.

Глаза ее стали другими. Они сделались стеклянными, как глаза, которые таксидермист вставляет в пустые глазницы чучела.