Избранные дни - Майкл Каннингем

Они говорят нам только то, что мы, по их мнению, способны вынести

Пит сказал:

— Возвращайся и допроси ее.

— Я не занимаюсь допросами.

— Ну не знаю… Езжай потрепаться со старой кровожадной сукой.

— С удовольствием. Сюда еще люди подъедут, я правильно понимаю?

— Половина всего наличного состава.

— Пит?..

— Чего?

— Хотела было сказать: не волнуйся. А потом подумала, с какой стати тебе это говорить.

— Бери такси и отправляйся в участок. У меня каждый человек на счету.

— Люблю кататься на такси.

— Возьми чек.

— Сам знаешь, возьму.

Везти так близко к месту взрыва никто не хотел, так что Кэт поймала такси далеко не сразу. Когда наконец один смельчак (Манил Гупта, согласно карточке-удостоверению; спасибо тебе, Манил) остановился рядом с ней, она развалилась в колючей полутьме на заднем сиденье и приготовилась наблюдать, как мимо проплывает город.

Она попросила Манила ехать не в участок, а к ней домой, где хотела прихватить «Листья травы». Возможно, при разговоре с женщиной эта книжка понадобится, а надеяться на то, что в Седьмом участке найдется экземпляр Уитмена, было бы крайне легкомысленно.

Манил кивнул и поехал. И пусть он вез ее недалеко, всего-то до Восточной Пятой улицы, ей это очень нравилось — вот так передоверить себя другому. Поздно ночью из окна автомобиля сравнительно тихий и пустынный Нью-Йорк походил на любое другое место ночной Америки. Только в такие минуты относительной тишины по-настоящему веришь, что этот сияющий окнами гибельный город неотъемлемо принадлежит погруженному в сон континенту, на просторах которого свет фар перекликается с созвездиями, леса и черные плодородные равнины испещрены льдистым сиянием бензоколонок и круглосуточных забегаловок, где вдоль линий уличных фонарей вытянулись закрытые на все ставни городишки, где бодрствуют лишь немногие: бродяги, рыщущие во тьме, мученики бессонницы, склонившиеся над книгой, матери, утешающие плачущих от колик младенцев, официантки и работники заправок, пекари и лунатики; а над всем этим, гуще чем звезды на небе, несется невесть к кому обращенная музыка радиодиджеев.

Кэт вышла на углу Пятой, расплатилась с Манилом, вручив ему невиданно щедрые чаевые. Подходя к дому, она заметила, что у дверей подъезда съежилась маленькая фигурка. Ничего странного — там частенько кто-нибудь располагался на ночлег. Ей не привыкать было на подходе к дому перешагивать через пьяниц и бродяг. Но этот показался каким-то уж больно маленьким. Он сидел, прислонившись спиной к входной двери и подобрав коленки к самому подбородку. На нем была армейская куртка цвета хаки. Он был белым. Ступив на первую ступеньку крыльца, она уже знала, кто это.

— Привет, — сказал он.

Вот и заговорил.

Глядя снизу вверх, было трудно оценить его рост, но ей показалось, что он не выше трех футов. Ребенок-карлик. Или гном? Он смотрел на нее из-за поднятого воротника своей куртки. Лицо у него было бледным и круглым. Большие черные глаза и крошечный рот — губы вытянуты, как если бы он собирался свистнуть. Ну прямо съежившийся на ветке совенок.

— Привет, — отозвалась Кэт.

Спокойно. Сохраняй спокойствие.

Оба несколько мгновений помолчали. Что делать теперь? Кэт могла вызвать подмогу, и меньше чем через десять минут она была бы здесь. Кэт преграждала ему единственный путь отступления. Даже если бы он попробовал проскользнуть мимо, она бы скорее всего его поймала.

Рано. Не сию минуту. Она поднялась на одну ступеньку. Он вроде ничего против не имел. Это единственный шанс вступить с ним в разговор. Допрашивать его будут потом.

Она спросила:

— Все в порядке?

Он кивнул.

Кэт нащупала в кармане телефон.

— Ты решил позволить мне тебе помочь? — спросила она.

Он снова кивнул:

— А вы решили позволить мне помочь вам, да?

— Как ты думаешь мне помочь?

— Каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

— Знаю, — сказала она.

— У меня есть кое-что с собой.

— И что же?

Он распахнул куртку. К тощей груди клейкой лентой был примотан обрезок металлической трубы. В правой руке он держал зажигалку, дешевую пластиковую, какие продаются на каждом углу. Зажигалка была красной. Он щелкнул ею, вырвался язычок пламени.

Кэт глубоко вдохнула. Сосредоточься. Надо быть спокойной и сосредоточенной.

— Ты же не хочешь этого сделать, — сказала она. — Ведь не хочешь же.

— Иногда приходится делать то, что сделать трудно.

— Послушай меня… Уолт велит тебе поступить неправильно. Кажется, что так и надо, но на самом деле это плохо. Правда ведь, ты сам тоже это понимаешь?

— То, что совершается вынужденно, — то не убийство, — сказал он. — Только делать это надо с любовью.

— В тебе, по-моему, много любви. Я правильно говорю?

— Не знаю, — сказал он.

— И ты теперь одинок, да?

Он кивнул:

— Мы съехали. Мы больше не живем дома.

— Но ты остался один.

— Ну да. И еще Уолт.

— Уолт бросил тебя на произвол судьбы?

— Настало мое время.

— Ты боишься Уолта?

— Нет.

— А чего ты боишься?

— Не знаю.

— По-моему, ты боишься, что тебе будет больно. Боишься сделать больно другим людям. Я правильно говорю?

— То, что делаешь с любовью, — то не убийство.

— Ты боишься, что в тебе недостаточно любви?

— Наверно.

— А я думаю, в тебе достаточно любви. Думаю, ты умеешь любить, а еще ты смелый. Только смелый стал бы на твоем месте разговаривать со мной.

— Все это здорово. Но неправда. Вы не знаете.

— Чего я не знаю?

Он молчал, сжав собранные трубочкой губы.

Она сказала:

— Послушай меня. Ты совсем запутался. Ты знаешь: то, что велит тебе делать Уолт, — неправильно. Пожалуйста, отцепи от груди эту штуку и дай ее мне. Если ты это сделаешь, все будет хорошо. Обещаю.

Он стоял. Росту в нем было от силы три фута. Под армейской курткой не было видно, на что похоже его тело, изуродовано оно или нет. Глаза чересчур велики, рот слишком мал. Круглая голова крупновата для такого тщедушного тельца. Она лежала на плечах как тыква. Как луна на иллюстрации в детской книжке.

— Я не знаю, как быть, — сказал он.

— Знаешь. Сними эту штуку и отдай мне. А я позабочусь, чтобы все с тобой было хорошо. Давай, все будет в порядке.