Мир Чаши. Дочь алхимика - Филипп Крамер

Жозефина слушала молча, боясь нарушить плавное течение дядиного рассказа даже лишним вдохом или неловким движением. Сердце щемило от горького сознания того, что перед ней лежит последний осколок легенды. Прокляли ли Первые ту Всадницу за кровавое преступление или же за то, что она, человек, сделала выбор за любимого?..

— И давно он спит? — Девушка не стала преодолевать искушение еще раз коснуться нежных перьев сияющих серебром крыл.

— Увы, давно. Он уснул еще до твоего рождения. Уснул, но не умер. — Дядя явно говорил о чем-то очень значительном — даже более значительном, чем то, что легенда оставалась живой. — Ты можешь не знать, Жози, да… Небесные Звери не могут жить без своих Всадников. Твоя матушка жива.

Знание сердца, подтвержденное реальностью, расцвело в груди пламенным цветком. Отец жив. Мама жива. Серебряный грифон тоже жив. Чувствование за чувствованием — смутное, живущее вопреки тому, что знало сознание и видели глаза, — обретало плоть, и силы росли. Если они живы, значит, их можно встретить. А если их можно встретить — значит, возможно всё.

Боль, окольцовывавшая грудь, истаяла, уступив место чистой радости, напрочь изгнавшей страх. Жозефина наконец ощутила себя свободной. Мама жива, и это было чудесным и радостным не меньше, чем жизнь серебряного грифона.

— Спасибо, дядя, — просто и с огромным чувством сказала она, и Гар с улыбкой потрепал ее каштановые кудри.

Они помолчали, глядя на Клауса. Дыхание приподнимало крыло, накрывающее тело, шевелило перья, и на каждом вздохе по зверюшке проходила волна серебряных переливов.

— Он — последний, — тихо проговорил Гар. — Последнее свидетельство о том, что Всадники — не просто легенда.

— У меня тоже есть что тебе показать, — и Жозефина вынула из поясной сумки одну из самых своих больших драгоценностей — Яйцо Сущности.

— Откуда оно у тебя?.. — поразился Гар.

— Прилетело к нашему поместью, как в легенде, — и оба улыбнулись. — Ты знаешь, что с ним делать?

— У меня тоже остались такие, — дядя прошелся пальцами по гладкой поверхности Яйца, — но пробудить их не получается, и я не знаю, получится ли. Видно, мир уже не таков…

— А как их пробуждали… раньше?

— Есть одно место, его называют Ясли. Туда попадают лучи всех небесных светил. Яйцо кладется на мозаику, под лучи, и рождается Небесный Зверь. — Мужчина помолчал и вдруг перевел взгляд с грифончика на внимательно слушающую племянницу, и в его глазах были тепло и слабая надежда. — Они уже давно не рождаются, но ты можешь попытаться. Пробуждение Яйца зависит и от того, чьи руки кладут его под свет.

— Мы обязаны попытаться.

— После Вече — обязательно, — согласился Гар, и девушка бережно убрала Яйцо обратно. Если кто-нибудь решит его заполучить, то сможет только снять с трупа, как и все остальное — от гербового перстня Дома до перстня отца.

— Скажи еще, кто такие люди, которые спрашивают ни о чем?

— Ты прочитала мое письмо?

— Да, — твердо ответила Жозефина. — Извини, дядя, но после известия о пожаре и смерти мамы мне нужны были все знания, до которых я могла дотянуться.

Он только махнул рукой — понятно, мол, о чем тут говорить.

— Это шпионы, — и Жозефина кивнула, снова находя не новое знание, но лишь подтверждение того, что чувствовала сама. — Видно, я все еще опасен, по мнению короны, и потому за мной следят. Я никогда не лез в эти дела, и когда Лили отказалась от своего предназначения…

— Предназначения?

— Быть Хранительницей Севера, как последнему Всаднику и де Крисси, — пояснил дядя, — я просто поддержал ее чем мог и не стал ни в чем убеждать. Хотя я бы сказал, выйти замуж за твоего отца тоже было подвигом, да и детей она воспитала чудесных… Пойми правильно, Жози: в твоем отце словно жили два совершенно разных человека — во всем, что касалось его работы, он оказывался жестким до жестокости, хотя с Лили всегда был очень нежен, и, честно говоря, он ее спас. Спас деньгами, спас этим браком, заслонил своим положением, и на ее счет корона вроде бы успокоилась. Хотелось бы, чтобы ты избежала той судьбы, от которой Штерн защитил Лили.

— Они дали мне слишком много, чтобы это случилось.

— Надеюсь. Правда надеюсь, девочка. Ундеваль умирает, и мы опять на пороге случившегося двадцать лет тому назад, а тут еще Алые… Север не могли сломить ни силой, ни магией, пока не появились Гончие Смерти. Но, — он взглянул на племянницу, — сейчас нам есть что противопоставить и им, и людям. Мы слишком привыкли к поединкам чести один на один, к битвам между героями… а теперь знаем, как держать строй и заходить в тыл врага.

Над городом разнеслись заунывные звуки рога, и герольд проехал по улицам, возвещая о кончине Предводителя Севера Ундеваля. Трепетавшие в небе знамена приспустили с замковых шпилей, и вместо праздничного шума город накрыл ровный гул разговоров, а потом стих и он: северяне готовились собраться с рассветом на Вече. Доставали из сундуков и расправляли лучшие дублеты и плащи, начищали сапоги и гербовые перстни, расчесывали конские гривы и перебирали упряжь; ночью кое-где веселье продолжалось, но уже ощутимо тише: многие решили выспаться перед столь важным событием и не затмевать ясность ума переизбытком пива и меда или недостатком сна. Гостеприимный дом, приютивший лазурь и серебро, тоже затих уже к чистолунию.

Жозефина проснулась мгновенно и резко; в боку догорало ощущение толчка. Воздух вокруг перетекал серыми клубами тумана: тумана, которого тут не могло быть.

Она села, вынырнув из тумана по плечи. Все остальные спали, или, вернее сказать, пребывали в неком дурмане — на голос они не отзывались, от пощечин не просыпались, и тела их были странно тяжелыми. Тогда Жозефина вчувствовалась в туман; как она и ожидала, это было заклинание, притом весьма сложное: часть его, проявлявшаяся как туман, несла плетение сна, а иная часть явно была поисковой; молчаливые струны тянулись от верхушки маяка до самых городских стен, и при прикосновении к Жозефине вибрировали гулко и низко. Быть может, так принято делать перед Вече?.. Нет, ее бы предупредили. Значит, кого-то искали, и, весьма вероятно, искали именно ее. Туман усыпляет, а проснувшийся касается струн и тем самым выдает себя.

Она еще додумывала мысль перерезать эти струны мизерикордией, когда в шатер вошел некто. Не слишком высокий, глубоко немолодой, в хламиде, до твердости пропитанной морем — пятна соли и совершенно размытый цвет угадывались даже в сумраке шатра. От него веяло Силой, пронзительной и свежей, как морской ветер бора, и древней, как само Хищное море; это не мог быть никто иной, кроме как морской маг.

— Если вы пойдете на Вече Серебра, ваша история закончится, — проговорил он надтреснутым, скрипучим голосом корабельного дерева.

— Кто вы? — невозможно было не спросить. Сейчас риск мог оказаться слишком велик.

— Возьмите Ключ, — продолжал маг, словно не заметив вопроса.