Выдох - Тед Чан

– Но что такое слова?

– Как тебе объяснить? – Мозби на мгновение задумался. – Когда говоришь медленно, делаешь очень короткую паузу после каждого слова. Вот почему мы оставляем пробел на месте этой паузы, когда пишем. Например. Сколько. Тебе. Лет? – Произнося эту фразу, он одновременно писал на бумаге, оставляя пробел всякий раз, когда делал паузу. Anyom a ou kuma a me?

– Но ты говоришь медленно, потому что ты чужеземец. Я тиви – и не делаю пауз, когда говорю. Разве я не должен писать точно так же?

– Не имеет значения, как быстро ты говоришь. Произнесешь ли ты слова быстро или медленно, они не изменятся.

– Тогда почему ты сказал, что делаешь паузу после каждого слова?

– Это самый простой способ их отыскать. Попробуй очень медленно произнести вот это. – Он показал на свою последнюю запись.

Джиджинги произнес фразу очень медленно, будто пьяный человек, который пытается казаться трезвым.

– Почему между an и yom нет пробела?

– Anyom – это одно слово. Ты не делаешь паузу в его середине.

– Но я бы не сделал паузу и после anyom.

Мозби вздохнул.

– Я подумаю, как лучше объяснить это. А пока просто оставляй пробелы там, где их оставляю я.

Что за странное искусство – писать. Когда засеиваешь поле, лучше распределять семена ямса равномерно; отец поколотил бы Джиджинги, если бы тот бросил ямс кучкой, как Мозби свои значки на бумаге. Но Джиджинги решил как можно лучше освоить это искусство, и, если для этого придется ставить значки кучками, значит, он так и сделает.

Лишь много уроков спустя Джиджинги наконец понял, где нужно оставлять пробелы и что имел в виду Мозби, когда говорил про «слова». На слух нельзя понять, где начинается и заканчивается слово. Звуки, которые человек производит при разговоре, – ровные и непрерывные, как шкура на ноге козла; однако слова напоминают кости под мясом, а пробелы между ними – это сустав, который ты разрезаешь, если хочешь расчленить тушу. Оставляя пробелы во время письма, Мозби обозначал костяк своих слов.

Джиджинги осознал, что, если постараться, теперь он мог вычленять слова, которые произносили люди в обычном разговоре. Звуки, шедшие изо рта человека, не изменились, но Джиджинги воспринимал их иначе; он видел части, из которых состояло целое. Он сам всегда говорил словами, просто раньше об этом не догадывался.

* * *

Простота поиска, которую обеспечивает «Ремем», впечатляет, но это лишь верхушка айсберга – потенциала, которым, по мнению «Ветстоун», обладает их продукт. Проверяя фактическое соответствие прежних высказываний своего мужа нынешним, Дейрдре задала точные параметры поиска. Однако «Ветстоун» считает, что, когда люди привыкнут к их продукту, запросы заменят собой обычные акты вспоминания и «Ремем» станет частью самого мыслительного процесса. Как только это произойдет, мы превратимся в когнитивных киборгов, по сути не способных ничего забыть; цифровые видео, записанные на микросхемы с протоколом исправления ошибок, будут выполнять функцию, которую когда-то выполняли наши ненадежные височные доли.

Каково это – обладать совершенной памятью? Человеком с лучшей задокументированной памятью считается Соломон Шерешевский, живший в России в первой половине двадцатого столетия. Работавшие с ним психологи обнаружили, что, однажды услышав набор слов или чисел, он мог вспомнить их спустя месяцы, а то и годы. Не владея итальянским, Шерешевский цитировал строфы из «Божественной комедии», которую ему прочли пятнадцатью годами ранее.

Однако совершенная память вовсе не стала для него благословением, как можно было бы подумать. Прочтение абзаца текста порождало столько образов в сознании Шерешевского, что он зачастую не мог сосредоточиться на смысле, а знание множества конкретных примеров мешало ему понимать абстрактные концепции. Временами он пытался намеренно забыть что-нибудь. Писал числа, которые больше не хотел помнить, на клочках бумаги и сжигал их, применяя подсечно-огневой подход, дабы избавиться от подроста в собственном разуме, но все было тщетно.

Когда в беседе с Эрикой Майерс, представителем «Ветстоун», я высказал предположение, что безупречная память может оказаться недостатком, у нее наготове был ответ.

– Такие же опасения были по поводу ретинальных проекторов, – сказала она. – Люди боялись, что постоянные обновления станут их отвлекать или перегружать, однако все мы к этому приспособились.

Я не стал говорить, что не все сочли это достижение хорошим.

– К тому же «Ремем» можно полностью настроить по вашему желанию, – добавила она. – Если вам вдруг покажется, что он делает слишком много поисковых запросов, вы сможете понизить уровень его чувствительности. Однако согласно нашим исследованиям потребительского поведения пользователи этого не делают. Осваивая «Ремем», они понимают, что чем он чувствительней, тем полезней.

Но даже если «Ремем» не будет непрерывно загромождать ваше поле зрения нежеланными картинками из прошлого, я все равно сомневаюсь, что сама точность этих изображений не создаст проблем.

Прости и забудь, гласит народная мудрость, и именно это нужно нашим великодушным «я». Однако для наших реальных «я» связь между этими двумя действиями не столь очевидна. В большинстве случаев нам нужно слегка забыть, прежде чем мы сможем простить; когда утихает свежая боль, простить оскорбление становится легче, оно, в свою очередь, делается менее ярким, и так далее. Этот психологический контур обратной связи превращает невыносимые оскорбления в терпимые, отразив их в зеркале воспоминаний.

Я боялся, что «Ремем» сделает работу этого контура невозможной. Сохранив каждую деталь оскорбления в нестираемом видео, он предотвратит смягчение, без которого невозможно прощение. Я вспомнил слова Эрики Майерс о том, что «Ремем» не сможет навредить крепкому браку. Ключевым в этом утверждении являлось то, какой брак считать крепким. Если чья-то семейная жизнь была построена – как бы иронично это ни звучало – на забывчивости, какое право имел «Ветстоун» разрушать ее?

Проблема не ограничивалась браками; все виды отношений строятся на прощении и забывчивости. Моя дочь Николь всегда была упрямой: непослушным ребенком, откровенно бунтарским подростком. Мы с ней немало ссорились, но смогли оставить эти ссоры в прошлом, и теперь у нас вполне хорошие отношения. Будь у нас «Ремем», разговаривали бы мы сейчас друг с другом?

Я не хочу сказать, что забывчивость – единственный способ поправить отношения. Я забыл большинство наших с Николь ссор – и рад этому, – но одну ссору я помню очень хорошо, потому что благодаря ей стал лучшим отцом.

Николь тогда было шестнадцать, она училась в предпоследнем классе. Ее мать Анджела покинула нас два года назад – и, возможно, это были самые тяжелые годы наших жизней. Я не помню, с чего все началось – без сомнения, с чего-то малозначимого, – но обстановка накалилась, и вскоре Николь уже вымещала на мне свою злость на мать.