Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

Но ифлийцы тут же переименовали ее в «За-бока».

Газета делалась ночью — нужны были свободные аудитории. И вот сменная редколлегия (редколлегий было несколько), запасшись листами ватмана, красками, готовальнями, начинала творить: сочинять статьи, править интервью, редактировать, делать цветные заголовки, рисовать карикатуры, подбирать фотографии — художники у нас были первоклассные: Эдик Подаревский, Гена Соловьев51.

Чем не школа журналистики?

А какие стихи печатались в «Комсомолии»! Стихи Павла Когана, Сергея Наровчатова, Льва Озерова, Давида Самойлова, тогда просто Дезика. Пишу только о тех поэтах, которые были на курс старше и на курс или на два курса моложе меня. Остальных я тогда не знала. Но оказалось, что в ИФЛИ учились и Левитанский, и Гудзенко…

Ответственный редактор всех сменных редколлегий был один — Коля Дорошевич. Толстый, добродушный Батя. Батю приставили к нам, чтобы он надзирал за нами, несмышленышами. Ведь он был намного старше нас, член партии. Но Коля не хотел надзирать, не хотел бдить! Демонстративно не читал газету и, пока ее сочиняли, ложился подремать на диван в деканате. А потом, когда ватманы начинали склеивать, уже под утро, всем своим видом показывал, что он нам доверяет, что не сомневается ни в чем. Даже когда Дорошевич бегло проглядывал кое-какие юмористические материалы, а не то и передовую, то притворялся, будто читает только для собственного удовольствия. «Комсомолия» не знала ни карандаша цензора, ни карандаша редактора! Звучит неправдоподобно. Тем более что происходило это в самые страшные годы — в конце 30-х.

Мудрый, добрый Коля Дорошевич ушел добровольцем на фронт. Стал пулеметчиком и в 1942 году погиб. Погиб и Эдик Подаревский — наш замечательный художник. Погиб и Леня Шершер, поэт, журналист от бога!

А про «Комсомолию» существует острота: мол, лучше всего было читать ее, объезжая на велосипеде!

2. Сказка в духе Шарля Перро, но с очень плохим концом

Все, что я до сих пор написала об ИФЛИ, относится, так сказать, к верху, лицевой, солнечной стороне, к витрине нашей жизни. А существовали еще низ, изнанка, теневая сторона, подвал, дно…

Век-волкодав врывался в любые укрытия. А бетонная коробка на окраине Москвы и вовсе не могла стать укрытием. ИФЛИ слыл привилегированным институтом, стало быть, в него поступали дети привилегированных родителей, дети номенклатуры. Кстати, это слово много позже, уже в 70-х, придумал невозвращенец Восленский, бывший сотрудник Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), где работал мой муж Д.Е.

Итак, с одной стороны, номенклатурные отпрыски, а с другой — серая масса студентов и студенток, в большинстве своем из интеллигентных семей, не сильно приспособленных к жизни. Но если быть честной, то надо признать, что и серой массе хотелось приобщиться к сладкой жизни знати. Хотелось даже пламенным комсомольцам.

Вот и мне удалось на несколько недель приобщиться, а потом долго расплачиваться…

Но начнем с начала. Представьте себе восемнадцатилетнюю девушку с полной кашей в голове. Девушку, плохо понимавшую, какое нынче «тысячелетье на дворе». И вдруг эта девушка получает от своей сокурсницы по институту приглашение поехать с ней за город, на номенклатурную дачу, чтобы вместе подготовиться к институтской сессии. Это надо было понимать так: девушка как бы исполнит роль компаньонки и, пожалуй, репетитора.

Ну, разумеется, девушка, то есть я, согласилась.

И вот тут-то и начались чудеса. Вернее, сказка. Предупреждаю: сказка с плохим концом. С двумя плохими концами. С плохим и с очень плохим.

Но пока еще только начало сказки.

За мной приехала роскошная машина «линкольн» с шофером. А я сроду кроме как на трамвае и в метро (с 1935 года, когда его построили) ни на чем не ездила. А на дачу — поездом. В раннем детстве меня иногда возили на извозчике к папиному брату дяде Исаю на Плющиху. Такси тех далеких времен, хоть убей, не помню. Может быть, и ездила, но не запечатлелось в мозгу. А вот «линкольн» чужой помню отлично. Длинная черная машина. Машина незабываемой, нездешней красоты. Не американский дорогой автомобиль, а прямо Карета, в которой Золушка ехала к Принцу.

Правда, Карету эту добрая волшебница, как известно, сотворила из обыкновенной тыквы, а коней — из обычных мышек. И в полночь все это великолепие должно было превратиться в прах.

Как оказалось, и «линкольн» был эфемерен. Однако кто мог об этом догадаться? В отличие от добрых волшебниц злые волшебники не имели обыкновения посвящать глупеньких девушек в свои замыслы.

Ну а пока что Карета-«линкольн» умчала меня и Е. — так звали сокурсницу — на дачу, показавшуюся Золушке сказочным замком. Сказочным замком в дивном заснеженном лесу. Замок и заснеженный лес были, конечно, в… Барвихе. Не в нынешней, где живут олигархи и просто богачи без роду и племени, а в той далекой Барвихе, где возвышались исключительно госдачи и жили госмужи.

Сказочный замок — большой, теплый двухэтажный бревенчатый дом был и вправду прекрасен. Прекрасна была и огромная комната с камином и роялем. И деревянная лестница, ведущая на второй этаж дома. Все там казалось мне красивым и элегантным.

По утрам в барвихинском замке пили кофе со сливками, а вечером устраивали необыкновенно вкусные ужины-пиры.

Повторю, что Золушка была из обычной семьи, отнюдь не знатной. Знатью тогдашней были члены ЦК, а еще наркомы, а еще директора, а еще маршалы и комкоры — военные…

Но мои родители, как я уже писала, ко всему этому никакого отношения не имели.

Поэтому в пору барвихинской сказки Золушка знала только конфеты «подушечки» — белые, слипавшиеся друг с другом комки с повидлом внутри. И разумеется, без обертки-фантика. Помню, с каким восторгом и даже недоумением я встречала аккуратные длинные карамельки в белых бумажках, на которых были картинки: какой-нибудь фрукт — яблоко, груша, слива. Эти диковинные конфеты мама приносила из… съездовских буфетов, работая на партийных съездах от ТАССа. А потом и с «показательных процессов» 1936–1937 годов. Но что там конфеты! Гораздо больше меня поражали приносимые с тех же съездов или процессов бутерброды — тоненькие ломтики ослепительно-белого хлеба с кружками коричнево-пятнистой сырокопченой колбасы. Приоритетом у меня пользовалась не колбаса, а хлеб, такой божественно-белый и пропеченный. Не только вкусовые ощущения, но и сама эстетика белого хлеба поражала воображение Золушки.

Что мы ели в Барвихе на ужинах-пирах, я, конечно, забыла.

Но разве в еде счастье? Счастье было любоваться красавицами-соснами в снегу, прислушиваться к тишине, особой тишине Подмосковья, читать умные книжки в хорошо убранных, а самое главное — не тесных, незаставленных и захламленных комнатах, спать на кровати, а