Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова

Другой голос:

Эти проявления самоутверждения и индивидуализации заслуживают внимания в контексте многовекового крестьянского коллективистского общинного менталитета и антииндивидуалистических советских нравов. В официальном дискурсе достоинство и порядочность занимали довольно неоднозначное место и часто отодвигались на второй план после подчинения индивидуума идее всеобщего блага и самоотречения в пользу коллектива. Слово «индивидуалист» имело негативный оттенок в советском новоязе. Не самоуважение, а скромность была одной из идеальных черт нового советского человека, прививаемых пропагандой, в том числе через аскетические образы Ленина и Сталина – как примеры для подражания. Эти установки были удобны тем, кто находился у власти на любом уровне, чтобы быть уверенными, что их подчиненные не претендуют на места вышестоящих, и запечатлены в идиоме «не высовывайся!» Отражая подсознательное чувство своей «ничтожности», многие письма и обращения граждан начинались с извинений за беспокойство адресата.

Свобода передвижения была востребована в стране с 1,3 млн сосланных крестьян, колхозным рабством и административной системой «режимных» городов с ограниченным проживанием. Девять комментариев, собранных ЦИК, требовали предоставления права на поселение в любой точке страны без ограничений; и семь (по моим подсчетам) – права на свободную смену места работы. Право на передвижение не было включено в конституцию, но требование исходило органически снизу. Эти граждане не были согласны с ограничением свободы передвижения в результате создания колхозов, исключения колхозников из системы внутренних паспортов и введения регистрации по месту жительства в городах. Летом 1936 года, в условиях массового бегства из колхозов перед лицом голода, для простых людей, которые часто сравнивали свое положение с беглыми крепостными крестьянами, свобода передвижения была жизненно важной.

Статья 128 о неприкосновенности жилища получила различные толкования – большинство участников дискуссии высказались за ограничение этого права (как будет показано в главе 10); другие одобряли это. Этот принцип в западных конституциях был основан на частной собственности. После национализации недвижимости в 1918 году в ходе ликвидации частной собственности в СССР неприкосновенность жилища была фикцией. Государственное владение недвижимостью сделало государство распределителем жилья в соответствии со своими интересами в пользу привилегированных социальных групп. Экономика дефицита превращала любой ресурс в инструмент перераспределения благ и, следовательно, контроля. В этих условиях права жильцов были неизбежно уязвимы. Советские горожане получали свою «жилплощадь» бесплатно, обычно после многолетнего ожидания, в соответствии с убогими нормами, согласно письменному ордеру местного совета, который был всемогущим в распределении жилья. Ордер давал «право на занятие» или «использование жилой площади», но не владения. Городской жилищный кризис, произвол и коррупция распределяющих агентств, а также неопределенность статуса различных жилищных объектов сделали «жилищную проблему» ключевой в городах и поселках. Жильцы не имели права продавать, покупать, обменивать или сдавать в аренду по своему усмотрению свое жилье. Они полностью зависели от власти в этой жизненно важной сфере. Распределение жилья и институт прописки в определенном месте стали кабальными инструментами контроля над населением, регулирующими мобильность и образ жизни людей[464].

Многие граждане прекрасно понимали слабость принципа неприкосновенности жилища при социализме без права частной собственности. Эта конституционная статья вызвала бесконечные запросы, касающиеся вопросов наследования, обмена, завещания и аренды жилья, которые не были четко определены законом[465]. Отражая беззаконную практику арестов, многие комментарии одобряли принцип, согласно которому только полицейский ордер дает право на вторжение в жилище и проведение обысков.

Более сложным был правовой статус общежитий и жилых помещений, принадлежащих конкретному заводу или фабрике, где выселение пенсионеров, больных или уволенных являлось обычной практикой. Работники Ленинградской обувной фабрики с энтузиазмом поддержали статью 128 и настаивали на том, что никто, кроме суда, не может выселить жильца или подселить к нему соседа[466]. Однако такое толкование этой статьи было неверно: на казармы промышленных предприятий закон о неприкосновенности жилья не распространялся. В июле 1937 года секретарь ЦИК пояснил рабочему Подольска М. А. Жукову, что данная статья не подразумевает, что выселение из заводского жилья является незаконным. Это, скорее, означает: «Никто не может войти в жилище гражданина без его согласия (кроме органов власти с соответствующим ордером). Что касается вопроса о выселении жильца, который больше не работает на предприятии, то он регулируется правилами пользования (!) жилищным фондом. Статья 128 новой конституции не имеет к этому никакого отношения». Одно разъяснение ЦИК – «Выселение допустимо по решению суда» – противоречило другому разъяснению: «Указать судам, что они не должны принимать такие иски о выселении»[467]. Многочисленные запросы и уклончивые ответы должностных лиц, которые предлагали просителям «обратиться к адвокату», демонстрируют, насколько несвободными и уязвимыми были советские граждане в своих основных правах.

В ходе обсуждения конституции новое поколение советских граждан впервые получило возможность приобщиться к языку гражданских прав. Например, недовольство женщины запретом на аборты в 1936 году выражалось именно в этих терминах – как ущемление личных прав всех женщин[468]. Подпольная листовка 1939 года, подписанная Национальным Рабочим Союзом Нового Поколения, призывала к действию: