Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова

Заявление Сталина противоречило букве нового закона и поставило партийных чиновников в непростое положение: что им делать, если люди изберут религиозного человека в совет? Это законно по конституции, но нежелательно по словам Сталина. Они легко могли заплатить своей жизнью за неправильное прочтение официального послания. Крестьянка Анна Мануйлова, член совета села Золотово Московской области, в апреле 1937 года написала в ЦИК, что сельские руководители обвиняют ее в посещении церкви.

Мы не знаем ответа ЦИК. Но логичным заключением местных чиновников было бы воспрепятствовать выдвижению и избранию в состав советов вновь обретших избирательные права людей любыми средствами, в том числе и путем их ликвидации.

Настойчивые протесты против расширения избирательных прав свидетельствуют о том, что сеющая рознь большевистская классовая идеология имела сильный резонанс в обществе. Язык и аргументы антилиберальных комментариев повторяли официальную риторику прошлого и демонстрировали настолько глубокое укоренение нравов гражданской войны в общественном сознании, что эти непримиримые смели выступать против нового курса на примирение и критиковать конституцию Сталина. Помимо права голоса, эти агрессивные голоса отвергали свободу прессы, собраний и слова для «врагов» и «бывших людей» (2 процента в данных Гетти). В ответ на многочисленные опасения, что враги могут использовать свободы для противодействия строительству социализма, статья М. Катаняна «Свобода собраний» в «Известиях» разъясняла, что новая конституция предоставляет свободу не вообще, а свободу, только соответствующую интересам трудящихся и направленную на укрепление социалистического порядка.

Обозначив эти ограничения, Катанян заверил сомневающихся в том, что все под контролем. Однако рядовые пропагандисты не могли донести смысл конституции до обывателей и объяснить новый политический поворот, не навлекая на свои головы опасности.

Те непримиримые, кто возражал против новых свобод, могли отстаивать свои личные интересы, активисты, например, могли защищать свои приобретения и позиции, или они могли быть верными коммунистами, отстаивая социалистические принципы в их понимании. Тем не менее, и обычная инерция могла быть основанием для критики конституции: людям, вероятно, было трудно приспособиться к резким идеологическим поворотам. Марксистский тезис о возможности совершенствования человека и общества, унаследованный от эпохи Просвещения, нашел свое воплощение в оптимистическом подходе конституции к перевоспитанию «врагов». Но многие участники дискуссии были негибкими и упрямыми, придерживаясь прочно укоренившейся связи между классовым происхождением и политическими взглядами, и не верили в обращение «бывших людей». Нарратив о вездесущих врагах занимал прочное место в миросозерцании простых людей, а также чиновников. Отвергая интеграционный смысл новой конституции, участники дискуссии красноречиво обходят молчанием христианскую добродетель прощения врагов. Современные исследования подтверждают, что отказ верить в покаяние преступника и простить его, даже если он искренне раскаялся, «заметно и безоговорочно преобладает» во всех слоях современного российского населения[489].

Среди возможных мотивов такой непримиримой позиции может быть недостаточное понимание. Молодая студентка, например, сказала интервьюеру после войны, что правительство должно предоставлять свободу печати. Но на вопрос о конкретной роли правительства в отношении прессы она ответила:

Это было довольно распространенное представление о либеральных свободах – доступных большинству, но ограниченных для врагов или оппозиции. Такие свободы, как разрешение на торговлю и небольшой садовый участок, непримиримые участники иногда считали отступлением к капитализму и предательством революции. Одной из особенностей этих протестов было отсутствие благоговения, характерное для массовых восхвалений конституции, что может указывать на относительную искренность мнения. Люди колебались между новыми официальными нормами и тем, что они наблюдали в повседневной практике.

Многочисленные возражения звучали в дискуссии против легализации единоличных неколхозных хозяйств (статья 9), что казалось истинно верующим несовместимым с социализмом. «Мы против того, что единоличный сектор допускается существовать. Мы идем к бесклассовому обществу, а единоличные хозяйства – это частная мелко-буржуазная собственность – нужно упразднить»[491]. Индивидуальные хозяева, признанные в конституции равными колхозникам, часто становились объектами враждебного отношения в ходе обсуждения. Единоличники – предприимчивая, ориентированная на рынок группа крестьян численностью от 7 до 10 процентов – сопротивлялась коллективизации и оставалась вне колхозной системы[492]. Их облагали повышенными налогами. Шаг конституции в сторону единоличников находился в оппозиции к предыдущему официальному курсу – удушить эту группу налогами и административным давлением. В июле 1934 года на совещании в Кремле Сталин призвал к наступлению на индивидуальных крестьян путем усиления налогового пресса «с целью избавить от колебаний колхозников [от соблазна оставить колхоз]». На II съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г. глава сельскохозяйственного отдела ЦК, редактор «Крестьянской газеты» Я. А. Яковлев в своем докладе утверждал, что «цель правительства – покончить с нынешним делением села на колхозников и индивидуалов»[493]. В 1935 году единоличники массово жаловались на налоги и государственные обязательства, которые возросли в 9–22 раза, разрушив их хозяйства[494]. В 1936 году эта официальная линия легла в основу большого количества комментариев, требовавших ликвидации слоя индивидуальных хозяйств: «Единоличный сектор занимается агитацией с несознательными колхозниками, что единолично жить лучше. Ликвидировать, чтобы класс единоличников не стоял на пути и не мешал нам строить бесклассовое социалистическое общество»[495]. Крестьяне, которые поддались принудительной коллективизации, вступили в колхозы и страдали от их неэффективности, видели относительную независимость и часто эффективность единоличников и кустарей. Напряженные отношения и внутренние счеты часто разделяли эти две стороны в селе. В своей нетерпимости и зависти коллективизированные крестьяне демонстрировали старый общинный конформизм, коллективизм и эгалитаризм. Борис Миронов считает эти особенности народной культуры, культивируемой в патриархальных семьях и сельских общинах, источником советского авторитаризма[496]. Крестьяне, хотя и были несчастливы в колхозе, но не примирились с нарушителями общинного порядка и равенства в несчастье. Недовольство колхозников либерализмом по отношению к независимым фермерам – меньшинству в сельском мире – нашло отражение в заявлениях местных чиновников: