Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911-1920 - Владимир Литтауэр

– Здесь не будет ничего хорошего после нашего отъезда, – горячо уверяли они.

И поляки оказались правы. Куровский со слезами на глазах умолял меня поехать вместе с ними в Польшу.

Вскоре после их отъезда в полку чуть не произошло убийство. Жертвой должен был стать командир эскадрона, ротмистр Иванов. План убийц состоял в том, чтобы выманить Иванова на встречу, завязать спор и в пылу спора убить ротмистра. Иванову сообщили о заговоре, и когда два солдата зашли к нему в дом, то застали его за чтением книги. Они вежливо попросили его пойти с ними. Иванов отказался. Спустя несколько минут в комнату ворвались несколько вооруженных солдат и, не долго думая, решили силой вывести Иванова на улицу. Ротмистр продолжал сидеть за столом, но теперь рядом с книгой на столе лежало два револьвера. Иванов, не отрывая глаз от книги, спокойно сказал:

– Я никуда не пойду, но можете попробовать взять меня силой.

Солдаты уважали его за храбрость. Они понимали, что кто-то из них наверняка погибнет в схватке, и каждый, вероятно, боялся, что именно он окажется этим погибшим. Они не решились применить силу и ушли. Спустя несколько часов по настоянию офицеров Иванов покинул полк. Его убили во время Гражданской войны.

В моем эскадроне источником особой опасности был унтер-офицер Шейнога, тот самый, что грубо прервал выступление Троцкого. Он был отличным унтер-офицером, и в первую очередь потому, что был невероятно честолюбив. Теперь он отчаянно стремился присоединиться к большевикам и занять лидирующее положение. До этого времени мы с большим уважением относились друг к другу и были в очень хороших отношениях. Неожиданно он превратился в моего злейшего врага. С присущим мне оптимизмом я продолжал надеяться, что смогу сохранить эскадрон. Как-то я послал за Шейногой. Он вошел в комнату: руки в карманах, на лице гнусная ухмылка. Я попросил денщика выйти из комнаты и закрыть за собой дверь. Как только мы остались одни, Шейнога, как в прежние времена, вытянулся по стойке «смирно». Я встал, медленно подошел и ударил его по лицу. Он продолжал стоять навытяжку и даже не сделал попытки ответить на мой удар. А ведь теперь мы все были равны!

– Ночью исчезни, – цедя слова, прошипел я. – Если завтра я тебя увижу, то непременно убью.

Утром он исчез. Но мне это уже не помогло. Спустя несколько дней солдатский комитет отобрал у меня эскадрон. Попрощавшись с солдатами, с которыми я начинал свою службу корнетом в Москве, я покинул полк. Труднее всего было расставаться с Москалем. Я не знал, что ждет меня впереди, и не мог взять с собой любимого коня. Я отдал Москаля своему вестовому Кауркину.

Я приехал в Санкт-Петербург и остановился в квартире отца. Чтобы легализовать мое пребывание в столице, я прошел медицинское освидетельствование в специальной комиссии, устанавливавшей степень боеспособности офицеров. Я искренне признался некоторым врачам, что больше не могу служить офицером в армии и отблагодарю их, если они засвидетельствуют мою нетрудоспособность.

– Чем вы болели? – спросил один из врачей. – Постарайтесь вспомнить о прежних травмах или контузиях.

Я вспомнил, что еще во время учебы в «славной школе» повредил колено. Врачи обследовали ногу, и через несколько минут я держал в руках свидетельство об увольнении из армии. Но на этом моя служба в армии не закончилась. Впереди была Гражданская война.

Вскоре после большевистской революции полк отошел в тыл, на Волгу. К февралю 1918 года в нем оставалось только четверо офицеров – Неелов, Говоров, Швед и Гуковский. Они предложили распустить полк. Солдатский комитет одобрил их предложение, и в намеченный день солдаты на своих лошадях разъехались в разных направлениях. Они отправились по домам. Старой армии пришел конец. Началось формирование Красной армии.

Полковник Неелов привез наш полковой штандарт в Москву. Встала проблема: где его хранить? Почти все наши офицеры и друзья были членами антиреволюционных организаций, и в любой момент их могли арестовать или провести у них обыск. Наконец решение было принято. Несколько наших офицеров собрались в квартире Виленкина на церемонию прощания со штандартом Сумского гусарского полка. Штандарт положили в простую деревянную коробку, и в полной тишине каждый из присутствующих вогнал гвоздь в крышку коробки.

– Я больше не могу выносить этот стук, – разрыдался Виленкин. – Ведь вы хороните славу нашего полка.

Древко распилили на маленькие кусочки, и один из них прислали мне в Санкт-Петербург.

Мои отец и сестра (мать умерла в начале войны) жили в Санкт-Петербурге в большом частном доме, построенном в начале XIX века. В доме было три квартиры с разным количеством комнат, от одной до трех, и четвертая наша из пятнадцати комнат. Штат прислуги состоял из экономки, кухарки, двух горничных и прачки.

Экономка, Анна Степановна, появилась в нашем доме, когда я был совсем маленьким. В 1918 году она дважды спасала мне жизнь.

Наш дом стоял на Миллионной улице, протянувшейся от Зимнего дворца до Марсова поля. Квартира, оформленная в эдвардианском стиле[48], была очень уютной и удобной.

Единственное, чего не хватало в то время, когда я вернулся с фронта в Санкт-Петербург, так это продовольствия.

Вместо обещанного улучшения после революции резко ухудшилось положение с продовольствием. Людям приходилось часами стоять в очередях, чтобы купить хоть каких-нибудь продуктов. Начались перебои с хлебом, и я помню, как наша кухарка обливалась слезами, когда была вынуждена печь для нас пирожки из картошки.

До моего возвращения моя семья не испытывала особого давления со стороны новой власти. Правда, один раз отца все-таки арестовали. За ним пришли комиссар и два вооруженных солдата. Войдя в квартиру, они не сняли головных уборов, и отец сделал им замечание. Они арестовали отца по той простой причине, что он был известным промышленником Через несколько дней отца отпустили, поскольку не смогли предъявить никаких конкретных обвинений.

Первым делом мне надо было заказать гражданскую одежду. Несмотря на то что вещи были пошиты у очень хорошего портного, сидели они на мне неважно. Я никогда не носил гражданской одежды; сколько я себя помнил, у меня всегда была форма, даже в гимназии. Легкая небрежность в движениях и манерах гражданских лиц резко отличается от своего рода «закостенелости» военных, необходимой при ношении формы. Я помню своего портного, Брунста, у которого шил форму. У него была шикарная мастерская, в отличие от моего сапожника Шмелева, имевшего темную мастерскую под лестницей. Но тем не менее Шмелев был лучшим сапожником в городе. Не желая расширяться, он обслуживал очень ограниченное число клиентов. Я пошел к нему, как только стал юнкером. Мне пришлось ждать своей очереди около полутора лет, пока один из его постоянных клиентов не ушел в отставку (а может, умер). Шмелев запрашивал немыслимые суммы за свою обувь, но она того стоила.