Красный бамбук - Влад Савин

Вот только я в Чехии пока не был. Даже в войну как-то вышло стороной обойти – в Польше побывал, в Венгрии, в Италии, и конечно, в Германии, ну а в Чехословакии нет. Может, еще выпадет случай, чтоб «инквизицию» там что-то заинтересовало. Или уже на пенсии съезжу… если доживу.

– Валентин Георгиевич! – Тамара морщит носик. – Вы не могли бы выйти ненадолго, мы тут переоденемся ко сну.

Ну да – днем дамы при всем параде, а как иначе выйти хотя бы в вагон-ресторан? В иное мое время по поезду свободно ходили в пижамах и халатах, а здесь это как-то не принято. Выхожу в коридор, стою у окна, темно уже, не различить, что там мелькает. В соседнем купе дверь чуть приоткрыта, песня доносится – под гитару, что ли, поют?

А песня-то знакомая – Михаил Щербаков, «Трубач». В этом времени тоже от нас занесенная, и звучала в фильме, где наша римлянка снималась, про «Ивана-тюльпана». Под нее там французы браво маршировали – а «кавалерист-девица» по ним лупит из «шестиствольного кулибинского пулемета», и «дирижабль системы Леппиха» на колонну пикирует как Ил-2. Те, кто в армии отслужил, хотя бы рядовым, смех удержать не могли – но «хулиганский ведь фильм», сплошная буффонада. Сама Лючия, правда, осталась недовольна, назвав картину «варьете». На мой взгляд, не более условная, чем тот из нашего времени «Фанфан» с Жераром Филиппом. И юмор в том, что в нашем «тюльпане» снялся он же, военнопленный французского легиона СС, взятый в плен под Берлином и отбывающий срок вместо Колымы в тепличных условиях «Мосфильма». Между прочим, первая его роль в кино (если не считать нескольких эпизодов, снятых у нас же) – если он (репатриированный в свою Францию в пятьдесят третьем) и тут взлетит звездой мирового кинематографа, вспомнит ли с добром тех, кто дал ему первый опыт? Или будет вопить о «русском крепостном праве», как заявил в интервью какой-то французской газетенке, едва вернувшись домой. Юрка рассказывал, что Лючия, узнав, кто был ее партнером, ответила с презрением, «лицо смазливое, и больше ничего».

Лично меня больше «Аты-баты» за душу берет. С надеждой, что здесь и в двухтысячных будет не так – и защитники Отечества останутся столь же уважаемы (и благодарно оценены), как в теперешнее сталинское время. Или другая, прямо про нашу Контору:

Эту песню в этом времени не поют. И давно я ее слышал – потому пусть простит автор, если неточно текст вспомнил. Но зацепилось вот в памяти, и всплыло сейчас. Вместе с пониманием – закон это, конечно хорошо, и верно Пономаренко про «дневную и ночную власть» говорил. Но бывает иногда, что в интересах дела надо кому-то выполнить и грязную работу, не стесняясь ничем. И дай бог, чтобы здесь это было исключительно на чужой земле – как пять лет назад в Китае, база Синьчжун, несколько сотен пленных американцев в бараке, и тех из них, кто из огня пытались выскочить, мы в упор добивали и штыками докалывали. Сказали бы «правозащитники», окажись рядом, чем вы лучше фашистов – а отвечаю, в тот момент ничем! И мне лично плевать – поскольку та грязная работа тогда была нужна Советскому Союзу. Правда, в итоге я без третьей Звезды хожу, когда Юрка свою третью за меньшее получил (в зубы дам тому, кто скажет, что взять базу ВВС США, имея большинством своего личного состава наскоро обученных китайцев – легче, чем батальоном советской десантуры при мощной авиаподдержке разнести к чертям тыловой японский гарнизон). И невыездной я с тех пор – поскольку дело «полковника Куницына» так и не закрыто, в прошлом году еще Ли Юншена хотели в комиссию ООН вызвать свидетелем, наши едва отбрехались. Причем мне еще повезло – засветись я так в позднем СССР, то, по словам нашего «кэпа» Большакова, трубить бы мне всю оставшуюся жизнь инструктором по подготовке милицейских кадров в каком-нибудь Зажопинске, где иностранца лишь в страшном сне увидишь. А мне пока что виза открыта, по всему Союзу и даже соцлагерю. Лишь на фронт и за него – нельзя.

Спать не хочется, ну ни в одном глазу. Несколько раз проходят припозднившиеся пассажиры. Коридор не широкий, даже в мягком купейном вагоне. Девушка, блондинка, старается протиснуться мимо меня, словно я грязью вымазан – чтоб не коснуться даже складками пышной юбки своего платья. Ей это не удается, и она бросает на меня ненавидящий взгляд. Может, у барышни просто дурное настроение – но я сразу вспоминаю историю с Верой Пирожковой, Севмаш, год сорок четвертый, как фашистская шпионка и палач себя выдала, вот так же, не сдержавшись, на Лючию посмотрев. Тем более что я ничего не теряю, извинившись.

– Простите, я вам чем-то помешал? – говорю, простецки улыбаясь. – Или, может быть, помощь нужна?

– Нет, – отвечает, остановившись, обернувшись ко мне и, промолчав секунду, – и оставьте меня в покое.

– Пшепрашам, пани, – говорю я, – до видзеня.

Отчего по-польски? А вот торкнуло, как два года назад на пароходе, когда я к мутному типу по-английски обратился, а он оказался американцем. Ну и, хотя кроме этих двух слов знаю я на том языке едва десяток, говорить с поляками мне приходилось, так что их акцент узнаю, а у этой дамочки выговор был именно такой. В чем странного нет, поезд в Львов идет, а там этнических поляков по переписи почти пятая часть населения. Домой, значит, едет, из Москвы, или уже после села – вот не помню я ее среди пассажиров при отправлении в Москве с Киевского вокзала. Остановилась, на меня взглянула с интересом и спрашивает:

– Вы поляк?