Смертельная лазурь - Йорг Кастнер

— Чего вы остановились? — невежливо рявкнул Деккерт. — Мы и так с вами целый день провозились.

— Зачем вы привели меня в Распхёйс?

Деккерт вымученно улыбнулся.

— Дело в том, — ответил он, не скрывая издевки, — что это место предназначено для содержания под стражей лиц мужского пола, совершивших противозаконные акты. Кому-кому, а вам это уж следовало бы знать, Корнелис Зюйтхоф.

— А вы чего ожидали? — внес свою лепту и Катон.

— Я думал, вы поведете меня на допрос в ратушу.

— Сегодня уже поздновато для допросов в ратуше, — отрезал участковый инспектор. — Вот с утра я к вам зайду, и поговорим. Может, за ночь что-нибудь существенное и припомните.

— Что именно, хотелось бы знать? — озадаченно спросил я.

— То, что вначале показалось вам несущественным, но может послужить оправданием. Или же, напротив, за ночь в Распхёйсе вы одумаетесь и во всем признаетесь. И тем самым здорово облегчите работу всем нам.

— Значит, по-вашему, чтобы облегчить вам работу, я должен признаться в том, чего не совершал?

— Нет, вы должны признаться только в том, что совершали. Нам нужна правда.

— Так ведь я вам уже рассказал всю правду.

— Это вам так кажется. Ну ладно, нам, пожалуй, самое время продолжить путь.

— Господин инспектор Катон! Можете пообещать мне одну вещь?

— Слушаю.

— Я хочу попросить вас оповестить Корнелию ван Рейн. И выяснить, что стряслось с Рембрандтом и где он. Будучи за крепкими стенами Распхёйса, знаете ли, трудновато будет продолжать его розыски.

— Я предприму все, что в моей власти. Но на многое рассчитывать не советую. Не вижу ничего странного в том, что пожилой, сильно пьющий человек со странностями вдруг сбегает из дому неизвестно куда. Может, валяется без чувств в каком-нибудь портовом кабаке. А может, и преставился.

— Да, славный из вас утешитель, — вздохнул я. — И все же спасибо вам за участие в этом деле.

У ворот Распхёйса нас встретил Арне Питерс, который провел нас в служебные апартаменты начальства. Ромбертус Бланкарт недовольно взирал на участкового инспектора.

— Никак нельзя было без этого обойтись, господин Катон? Непременно надо было приводить вашего Зюйтхофа сюда? И держать его тут, где он только что сам надзирал за другими? Это явно не пойдет на пользу Раепхёйсу. Еще Осселя Юкена не успели забыть, столько это вызвало кривотолков. А если и Зюйтхоф здесь окажется, тогда уж, поверьте, я ничего не могу обещать.

— В каком смысле — ничего не сможете обещать? — переспросил Катон.

— Порядка не могу обещать, вот чего. Что подумают наши заключенные, если вот уже второго человека из их надзирателей сажают сюда по обвинению в убийстве и иных тяжких преступлениях?

— Вас так сильно беспокоит мнение ваших заключенных, господин Бланкарт? Или же все-таки престиж Распхёйса, а с ним и ваш авторитет? Боюсь, именно он и есть ваша головная боль.

Узкое лицо начальника тюрьмы исказила гримаса недовольства. Я понял, что Катон наступил ему на любимую мозоль.

— При чем здесь престиж и авторитет?! — рявкнул Бланкарт. — Что я могу со своим авторитетом, если даже такие люди, как Юкен и Зюйтхоф, и те падшие типы? Моя задача — обеспечение порядка на благо самих же заключенных. Вот поэтому я настаиваю, чтобы вы поместили Зюйтхофа куда-нибудь еще.

— Знаете, это не я решаю, — холодно отпарировал Катон.

— А кто же в таком случае?

— Окружной судья. Но сегодня вы его уже нигде не застанете, поскольку он, как мне сдается, приглашен на прием в Ост-Индскую компанию. Так что уж потерпите до утра. Ну а сейчас я был бы вам весьма обязан, если бы вы обеспечили надлежащий присмотр за господином Зюйтхофом в стенах вверенного вам Распхёйса.

— Иного выхода, как я вижу, у меня нет, — пробурчал Бланкарт. Вид у него был, как у побитой собаки.

Надлежащий присмотр, как выразился Катон, заключался в том, что меня собирались сунуть в наихудшее из мест Распхёйса — в подвальный карцер без окон. Тот самый, где пребывал в свое время и Оссель. Арне Питерс и надзиратель Герман Бринк препроводили меня вниз. В нос ударил знакомый неистребимый запах сырости и красного дерева. Я в первую минуту едва не задохнулся. Однако не запахи меня волновали, куда сильнее меня тревожило положение, в которое я угодил. Оно и на самом деле было отчаянным. Еще не дойдя до карцера, я ощутил слабость в коленях и головокружение и привалился к стене.

Бринк схватил меня за локоть, удержав от падения на осклизлый пол. На лице надзирателя я заметил выражение озабоченности. Что же до Арне Питерса, тот, похоже, злорадствовал по поводу моего прибытия в Распхёйс в статусе заключенного. Во всяком случае, в глазах его не было и следа жалости.

— Ну-ну, Зюйтхоф, не раскисай! — пролаял он. — Небось когда таскал сюда арестованных, голова не кружилась, а?

— Одно дело, когда ведешь арестованного, другое — когда ты сам арестованный, — негромко отозвался я и сделал пару глубоких вдохов, чтобы побороть приступ дурноты.

— Вот теперь и поймешь, каково им тут, — ухмыльнулся он. — Так что не раскисай. Именно поэтому ты и не должен раскисать! Знаешь, мне проблемы ни к чему, тем более если речь идет о моем бывшем товарище.

— Ты так говоришь, будто уже в большие начальники угодил!

— Место Осселя Юкена до сих пор вакантно. И наш нынешний начальник подумывает, уж не меня ли назначить на него. Пойми меня правильно, мне сейчас совершенно ни к чему всякие хлопоты. Так что имей это в виду, Зюйтхоф, и не накликай на свою голову больше бед, чем есть!

Это прозвучало как угроза, но я был гак измотан, что не хватило сил даже ответить. И, словно агнец на заклание, покорно шел в карцер, а оказавшись там, тут же безвольно плюхнулся на каменный пол. Здесь, в этих самых стенах, провел свои последние часы и мой друг Оссель Юкен, дожидаясь казни на площади перед городской ратушей. Подобные мысли мало способствуют успокоению, равно как и лязг закрывшейся двери и наступившая вслед за этим темнота. Часы, проведенные в темном карцере, мне не забыть до гробовой доски. Что я там пережил, описывать не берусь просто из нежелания утомлять читателя. Приступы жалости к себе сменялись тревогой за участь старика Рембрандта. Но если вдуматься, в первую очередь меня беспокоила, конечно же, Корнелия.

Отец ее был для меня образцом живописца, творца, человека искусства, она же значила для меня куда больше в аспекте человеческих чувств. Я втуне надеялся, что Корнелия все же отыскала отца. И упрекал себя, что мой арест лишь приумножил ее заботы и тревоги. С другой стороны, я надеялся на то, что она не оставит меня в беде, что по-прежнему любит меня. И все же раскаяние и нечистая совесть перевешивали все остальное. Не пойди я на роковую встречу с Луизой ван Рибек у Башни Чаек, я не сидел бы в темном, вонючем карцере, а был бы с Корнелией. А теперь приходится торчать здесь, теряя драгоценное время. Со мной обошлись будто с ненужной вещью, которую запихивают на дно сундука, а вскоре благополучно о ней забывают. В Распхёйсе с теми, кто был помещен сюда, в темный карцер, особо не церемонились, но все же я не мог не обратить внимания на то, что мне в тот вечер даже не дали ни кружки воды, ни краюхи черствого хлеба. Это все Арне Питерс постарался, со злостью заключил я, он, больше некому. Видимо, желал показать мне, что я теперь завишу исключительно от его благосклонности. И хотя особого аппетита у меня не было, пересохшую глотку я смочил бы с удовольствием.