Смертельная лазурь - Йорг Кастнер

— Снова к тебе гости, Зюйтхоф. Ты у нас самый популярный из всех, кого приходилось запирать здесь, в карцере.

Питерс посторонился, пропуская вошедшего человека, прямо скажем, не из бедных, если судить по платью. Темно-синий бархатный сюртук, голубая сорочка, расшитая золотом, белый воротник из тончайших кружев. Мужчина лет сорока, не высокий и не коротышка, ни малейших признаков полноты, несмотря на принадлежность к явно зажиточным, — редчайшее явление в кругах богатеев Амстердама. Хотя в волосах и бороде была заметна седина, острые черты лица без единой морщины и орлиный нос придавали ему моложавый вид. Человек вперил в меня пристальный взгляд темных, почти черных глаз. Приглядевшись к неожиданному визитеру, я уловил в его взгляде едва сдерживаемую ненависть, от которой я, не будь заточен в этом окаянном карцере, содрогнулся бы. А здесь ты просто превращаешься в равнодушную, тупую скотину.

— Вот вы какой! Поглядишь и невольно подумаешь — такой и мухи не обидит, — с плохо скрываемым пренебрежением проговорил он.

— Ну, так уж и мухи! Не забывайте, мне ведь приписывают убийство, — ответил я. — Странно получается — вы меня, похоже, знаете, а я вас — нет.

— Слышать обо мне вам, несомненно, приходилось. Я Константин де Гааль.

Теперь я понял причину его неприязни. Он видел во мне убийцу его невесты. Разве мог я быть в претензии? Как бы повел себя я, окажись на его месте?

— Все не так, как вас пытаются убедить, — повысив голос, ответил я. — Я не поджигал дома купца Мельхиора ван Рибека. Я примчался туда, чтобы спасти Луизу. Она очень много значила для меня.

— Что касается последнего, охотно вам верю. Тем не менее это не остановило вас, и вы убили ее. Не мне, стало быть, никому — вот ваша логика! Согласны?

— Категорически не согласен. Вы заблуждаетесь. Я…

— Замолчите! — не дал мне договорить Константин де Гааль. — Наберитесь мужества и признайтесь в содеянном! Подумать только — здоровый взрослый мужчина, а извивается, будто жалкий червь!

Сжав кулаки, Константин де Гааль шагнул ко мне с явным намерением ударить меня, но тут вовремя подоспевший Арне Питерс встал между нами:

— Прошу простить, господин де Гааль, но у нас не позволено избивать заключенного. Поверьте, я очень хорошо понимаю вас, очень хорошо, в вас кипит желание удушить этого Зюйтхофа, но… Никакого рукоприкладства в стенах Распхёйса, прошу вас!

Меня не удивило бы, если бы Питерс сказал «к сожалению».

Я выдержал полный ненависти и горести взгляд де Гааля. Этот человек искренне любил Луизу.

— Чего же вы пришли сюда, если не желаете выслушать меня? — после паузы спросил я.

— У меня нет желания выслушивать ваши жалкие отговорки. Я пришел сюда сказать вам следующее: своим поступком вы обрели в моем лице непримиримого врага на всю жизнь. Я буду молить Бога о скором и справедливом возмездии, о том, чтобы вы кончили жизнь на эшафоте, чего и заслуживаете. Потому что даже если произойдет немыслимое и вы все же покинете стены Распхёйса свободным человеком, не ждите пощады от меня. Я вам торжественно обещаю это!

Сказав это, Константин де Гааль повернулся и вышел из камеры. И я даже в этом промозглом каменном мешке ощутил, как меня обдало ледяным холодом. Заиметь врага в лице одного из самых могущественных людей Амстердама означало не подлежащий обжалованию смертный приговор.

Нет, сидя в карцере без окон, я отнюдь не мог сетовать на невнимание. Обычно тот, кого помещали сюда, видит только своего надзирателя, который приносит ему раз вдень жбан воды да краюху хлеба. А тут не успел уйти Константин де Гааль, как Арне Питерс привел ко мне начальника тюрьмы Распхёйс господина Бланкарта собственной персоной.

Гневно поджатые губы и нервно моргающие глаза Ромбертуса Бланкарта говорили о том, что начальник Распхёйса пребывал в крайней взволнованности. Хотя изо всех сил старался спрятать ее под маской самоуверенности, пыжась передо мной, даже поднимаясь на носки, желая казаться выше, что при его росте выглядело донельзя комично.

— Я не могу более допустить, чтобы вы здесь баклуши били, Зюйтхоф, — с напыщенной укоризной проговорил он.

— Что же мне остается в этом жалком и темном закутке? — откровенно удивился я.

— Вы должны признаться в содеянном. Так вы избавите нас от лишних неприятностей. Вы что же, хотите, чтобы позор лег на Распхёйс?

— Хотите — верьте мне, господин Бланкарт, хотите — нет, но в данный момент меня меньше всего занимает репутация вашей тюрьмы.

Во взгляде Бланкарта сквозило такое отчаяние, что это привело меня еще в большее замешательство, Спору нет, трагическая гибель семьи ван Рибек не могла пройти незамеченной, вызвав куда больший резонанс, чем преступление Осселя Юкена. И все же мне было непонятно, отчего факт моего пребывания в Распхёйсе так тревожит начальника тюрьмы, тем более что на момент прибытия сюда я уже не находился под его началом.

— Еще раз требую от вас признаться в содеянном, Зюйтхоф. Поверьте, так вы избавите себя от многих неприятностей.

— Как я могу признаться в том, чего не совершал?

В ответ Бланкарт лишь беспомощно развел руками. И вообще, у него был такой вид, будто не меня, а его заперли здесь по подозрению в убийстве.

— В таком случае мне ничего другого не остается, — произнес он со вздохом и повернулся к надзирателю: — Питерс, выведите арестованного из камеры!

Питерс подошел ко мне, на лице его было написано довольство, природу которого мне было столь же трудно объяснить, как и подавленность Бланкарта.

— Слышал, Зюйтхоф? Давай-ка, пошли со мной!

Если судить по тону фразы Бланкарта, сейчас мне предстояло нечто ужасное. И все же я последовал за Питерсом чуть ли не с радостью — хотя бы на таких условиях, но избавиться от невыносимого мрака.

Вскоре мы миновали тюремный цех, где заключенные были заняты распиловкой дерева. Они украдкой бросали на меня взгляды, на лицах некоторых было видно злорадство — мол, бывший надзиратель, да еще в карцере! Впрочем, не только заключенные, взоры надзирателей тоже говорили сами за себя.

К моему удивлению, мы не задержались в обширном внутреннем дворе, где заключенные совершали положенную им прогулку. Хотя небо над Амстердамом затянули тучи и накрапывал мелкий дождь, свет этого сумрачного дня показался мне невыносимо ярким, а свежий воздух опьянял. Мы направлялись в особняком стоявшее здание, насколько мне было известно, в последние годы не использовавшееся. Рядом протекал ручей: ответвление от канала. И тут меня внезапно осенило, я понял зловещий смысл фразы Бланкарта. Страх железными тисками сковал мне глотку.

Это здание называли «Водокачкой». Раньше сюда помещали тех, кто не желал работать. Здесь имелись две ручные помпы — одна снаружи для закачки воды из ручья в здание. Там и приковывали цепями нерадивых заключенных. И единственный способ не утонуть был непрерывно откачивать воду из помещения наружу в ручей. Метод отлично зарекомендовал себя — тут уж поневоле лентяйничать не будешь. Все шло хорошо до тех пор, пока один из заключенных не захлебнулся во время откачки воды. Дело было нашумевшим, и от водокачки втихомолку отказались. При мне, во всяком случае, ею не пользовались. И вот теперь нежданно-негаданно вновь решили обратиться к ее помощи.